Свобода

– Откуда? Кто бы мог предположить? Каждый раз я ей говорю одно и то же – что люблю ее, что хочу ее. А потом мы просто меняем тему. Последние пару недель – видимо, чтобы меня позлить – она говорит, что хочет увеличить грудь. Ричард, мне плакать хочется. С ней же все в порядке. Все нормально. Дурдом какой-то. Но она говорит, что скоро умрет и ей хочется перед смертью узнать, каково это – иметь грудь. Говорит, что ей полезно будет иметь цель, чтобы копить деньги, потому что…

Уолтер потряс головой.

– Почему?

– Не знаю. Раньше она делала со своими деньгами нечто иное, и мне это не нравилось.

– Она болеет?

– Нет. Не физически. Под скорой смертью, думаю, она подразумевает ближайшие сорок лет. Ну, в том смысле, в каком мы все скоро умрем.

– Мне ужасно жаль, дружище. Не знал.

В черных “ливайсах” Каца к жизни пробуждался маяк, давно заснувший радиопередатчик, погребенный прогрессом. Вместо вины он чувствовал эрекцию. О проницательность члена! Он мгновенно предвидел будущее, предоставляя мозгу догонять его и искать дорогу из плотно сомкнутого настоящего к уже предопределенному исходу. Кац понимал, что Патти, якобы заблудившаяся в жизненном лабиринте, на самом деле вытаптывала на кукурузном поле сообщение, невидимое Уолтеру, но абсолютно понятное Кацу: ничего не закончилось, все еще впереди. Схожесть их судеб казалась почти сверхъестественной: краткий период творческой продуктивности, сменившийся крутыми переменами, принесшими с собой разочарование и неразбериху, за которыми последовали наркотики и отчаяние, и в финале – бессмысленная работа. Кац думал, что его просто подкосил успех, но правдой было и то, что его худшие годы в музыке точно совпадали с годами отчуждения от Берглундов. Он действительно в последние два года мало думал о Патти, но только потому, чувствовал он теперь, что считал их историю законченной.

– Как Патти уживается с этой девушкой?

– Они не разговаривают, – ответил Уолтер.

– То есть не подружки.

– Да нет, они в буквальном смысле не разговаривают. Каждая знает, когда другая обычно бывает на кухне, и они стараются не пересекаться.

– И кто это начал?

– Я не хочу об этом говорить.

– Ладно.

В баре заиграла песня “Это я в тебе люблю”, и она показалась Кацу идеальным саундтреком к неоновой рекламе светлого пива “Будвайзер”, фальшивым хрустальным абажурам, прочной и уродливой полиуретановой мебели, несущей на себе грязь миллиона пассажиров. Он по-прежнему был застрахован от того, чтобы услышать в подобном месте собственную песню, но понимал, что это вопрос не качества, а степени его популярности.

– Патти решила, что ей не нравятся все, кто моложе тридцати, – сказал Уолтер. – Сформировала у себя предубеждение против целого поколения. Ты ее знаешь, у нее это очень забавно получается. Но все как-то вышло из-под контроля.

– А ты, кажется, нашел общий язык с этим поколением, – заметил Кац.

– Чтобы опровергнуть правило, нужно всего лишь одно исключение. А у меня есть два – Джессика и Лалита.

– Но не Джоуи, так?

– А раз есть два исключения, – продолжал Уолтер, будто бы не услышав имени своего сына, – должны быть и другие. Вот что я хочу сделать этим летом – поверить, что у молодежи есть мозги и социальное самосознание, и дать им работу.

– Мы с тобой все-таки очень разные. Я ничего не вижу, ни во что не верю, и меня раздражают дети. Ты не забыл?

– Я не забыл, что ты часто ошибался, говоря о себе. Думаю, что ты веришь в большее, чем позволяешь себе думать. Благодаря твоей цельности вокруг тебя целый культ.

– Цельность – это нейтральное качество. Гиены очень цельные. Настоящие гиены.

– Так что, мне не надо было тебе звонить? – спросил Уолтер дрожащим голосом. – Мне не хотелось тебя беспокоить, но Лалита уговорила.

– Нет, хорошо, что ты позвонил. Давно не виделись.

– Мне казалось, что ты считаешь, что перерос нас или что-то в этом роде. Я же понимаю, что я не крутой. Я решил, что ты с нами покончил.

– Прости, чувак. Был занят.

Но Уолтер расстроился почти до слез.

– Мне даже казалось, что ты меня стесняешься. Что вполне понятно, но все равно неприятно. Я думал, что мы друзья.

– Я же говорю – прости.

Каца злила и эмоциональность Уолтера, и ирония – или несправедливость, – благодаря которой ему приходилось дважды извиняться за попытку сделать как лучше. Как правило, он никогда не извинялся.

– Не знаю, чего я ждал, – сказал Уолтер. – Может, какого-то признания того, что мы с Патти тебе помогли. Что ты написал все эти песни в доме моей матери. Что мы самые давние твои друзья. Я не буду больше затрагивать эту тему, но мне хотелось все прояснить и сказать тебе, что я думаю, чтобы больше не думать об этом.

Гнев, кипевший у Каца в крови, вполне укладывался в предсказания его члена. Теперь я тебе другое одолжение сделаю, приятель, думал он. Мы закончим кое-что незаконченное, и вы с твоей девочкой еще поблагодарите меня.

– Хорошо все прояснить, – сказал он.

Страна женщин