Свобода

Вечером в кабинет Щербина постучался старик Зайцев. С прожилковатым лицом выпивохи, как всегда ироничный, он извлек из кармана бутылку водки. Спасибо, хоть кто-то не забыл Щербина в этот день. Поставили на стол шахматы, расставили фигуры. Зайцев играл агрессивно, давил Щербина по всем фронтам, при этом опрокидывая рюмку за рюмкой, пока не запер Щербина в глухой обороне. Когда мат был неминуем, Щербин смахнул фигуры с доски.

—Ты что? — удивился Зайцев. — Ты не дал мне выиграть! Это подло!

Собрав шахматы, поговорили о том о сем, допили бутылку. Уходя, Зайцев качал головой, мол, не следовало соглашаться на эту авантюру и отправляться в изгнание. Подобная работа не заложена в проект, не запланирована, это чис­тая самодеятельность директора, и там, на месте, Щербин, не вписанный ни в какие проекты и планы, не сможет ничего требовать для себя: ни вертолет, ни вездеход, ни даже собачью упряжку. Так что придется ему там как-то выкручиваться, передвигаясь по острову на своих двоих.

—Ну и что теперь делать? — криво усмехнулся Щербин. — У меня уже и билет на руках. Теперь шаг вправо, шаг влево…

—Это точно, мы люди подневольные и каждый день только по клеточкам и ходим. Как в шахматах. Есть, конечно, ферзь с королем, найдется пара коней, пара слонов с парой ладей, но остальные-то все — пешки, которым — только вперед и только по прямой — черту в зубы. Вот каждая пешка из кожи вон и лезет, стремясь стать фигурой, думает, у фигуры больше свободы. Мол, свобода — это когда можно влево, можно вправо, можно даже назад. И не задумывается дура, выбившаяся в фигуры, что никакой свободы ей не будет, поскольку она обречена ходить по клеточкам, в соответствии с правилами игры, которую ей навязали. И мы с тобой по клеточкам ходим, и никуда нам с этой доски не деться. Ты отказываешься лететь на остров, а ведь все равно полетишь, потому что любой твой следующий ход только вперед — на остров, потому что так игра устроена, и ты в ней всегда пешка, даже если возомнил себя конем. Но ведь ты не пешка? Плевать тебе на эту партию, в которой тебя разыгрывают? Ведь плевать?

—Допустим. — Щербин улыбнулся: кажется, пьяный Зайцев совсем заболтался.

—А раз плевать, то и смахни эту партию с доски. У тебя это неплохо получается.

—Как? — Щербин все еще улыбался, Зайцев же был серьезен.

—Заболей! Да так, чтобы на скорой помощи в больницу увезли. Тогда он, — Зайцев имел в виду директора, — ничего с тобой сделать не сможет. Ты же понимаешь, он тебя усылает, как Давид Урию, чтобы чем-то твоим поживиться…

—У него ничего не выйдет. Я от своей Вирсавии ушел. Пусть забирает это сокровище. — Щербин усмехнулся. — Правда, отдел мой он угробить может, чтобы наши работы на стороне делать и откаты получать… А ход с больницей тоже ведь «по клеточкам», потому что это — уловка. А где уловка, там нет свободы…

Красный от выпитого, с командировкой, которую должен был подписать Юрий Юрьевич, и готовый уже на все, Щербин возник в приемной директора. Взглянув на него как на прокаженного (неужели для него все действительно обстояло так плохо?), секретарша довольно сухо заметила, что Юрий Юрьевич сейчас занят и просил никого к нему не впускать. Ядовито ухмыльнувшись, Щербин прошел мимо нее и толкнул директорскую дверь ногой.

За директорским столом, друг против друга, сидели двое: развалившись в кресле, Юрий Юрьевич, и Береза, на краешке стула, привалившись животом к столу, держа тяжелые кисти рук у себя на коленях, всем своим видом показывая, что в любой момент, по первому начальственному окрику готов сорваться с директорского стула, на котором — вот смотрите! — он даже и не сидит сейчас, а лишь касается своей пудовой задницей, и исчезнуть. На столе — полупустая бутылка виски и блюдо с крупными кусками рыбы. Щербин сразу опознал ее — океанский омуль, малосольный, что, вероятно, и был в увесистом пакете на утренней планерке. Такой тонкий, будоражащий железы аромат только у этой рыбы. Втянув его ноздрями, голодный человек мог сойти с ума, если бы ему немедленно не дали съесть хотя бы кусочек. Юрий Юрьевич, державший в руках меховую шкурку (ослепительно белый мех, наверняка принадлежал песцу), едва Щербин появился в кабинете, дернулся, собираясь смахнуть шкурку со стола к себе на колени, но тут же, о чем-то подумав, вернул руки на прежнее место и широко улыбнулся.

—А, вот и он, который, ну, в общем, живот свой за други своя. Выпьешь с нами? — Юрий Юрьевич перешел «на ты». Впервые за все время. «На ты» он с Щербиным не был даже тогда, когда был лишь скромным институтским юристом.

—Наливай, — в свою очередь перешел «на ты» Щербин, улыбаясь почти так же, как Юрий Юрьевич, мол, понимаю твою игру, чувствую западню, которую мне готовишь, но вот не боюсь, — хотя свой стакан я сегодня уже выпил.