Свобода

Только чудом в детские годы Коля Иванов не убил никого из дворовых мальчишек или хотя бы не выбил кому-нибудь из них глаз. Порой его распирало от какой-то необъяснимой, звериной агрессии, и тогда его заносило. На время оставив в покое своих вечно испуганных рабов — сверстников, выходивших во двор из-под палки и тихо радовавшихся, когда у них случалась ангина, свинка или корь, отменявшая необходимость каждый день являться перед Иванатиком, — он бросался на кого-то из старших ребят. Было ему лет двенадцать, а он мог намертво вцепиться в шестнадцатилетнего парня и, отчаянно матерясь, ползти по нему вверх, пытаясь добраться до его губы или уха, чтобы разорвать их в клочья. Или до глаза, чтобы вдавить в него свой грязный, с обкусанными ногтями, указательный палец. И шестнадцатилетний парень, уже женихавшийся с девицами в городском парке и имевший собственную голубятню на Заводской улице, смеясь — ему было все же неудобно драться с ребенком — правда, довольно вымученно (не ожидал такого напора от щенка!), тщетно пытался оторвать от себя этого звереныша, всерьез боясь, что тот, если только доберется до его лица, непременно его изуродует. И изо всех сил сдавливал горло агрессору, выворачивал его руки и бил его по спине кулачищем. Тот же, извиваясь, как угорь под градом ударов, изрыгая самые заборные ругательства, полз к заветной цели. Наконец зрители понимали, что дело пахнет керосином, и отрывали бешеного щенка от своего товарища, и крутили агрессору руки, а потом еще и связывали его. И Иванатик плакал от обиды, от того, что трое здоровенных парней так и не дали ему добраться до физиономии четвертого, потому что если бы он только добрался, то они увидели бы, что со всеми ними может сделать Николай Иванов…

Частенько в этом, еще довольно нежном возрасте Коля появлялся во дворе с куском хлеба в руках, на котором горкой лежала квашеная капуста, и, веселый, едва стоящий на ногах от выпитого «белого», лез ко всем с этим своим «бутербродом», предлагая его попробовать. Он мог при этом упасть и выронить на асфальт свой «бутерброд». Потом поднять кусок хлеба и нахлобучить на него собранную с асфальта капусту… Кто-то из ребят угощался — откусывал, боясь отказом нажить себе опасного врага, кто-то брезгливо отворачивался и готовился к конфронтации с Иванатиком. Кто-то — имелись и такие отчаянные среди ребят, но их было совсем мало — отталкивал его от себя.

До тринадцати лет Коля Иванов выпивал только в семье — с мамой (маманей, как он ее называл), отчимом дядей Геной и семнадцатилетним старшим братом, появлявшимся дома довольно редко и жившим уже с какой-то разведенной женщиной в коммуналке на другом конце рабочего поселка. Иногда к ним присоединялась сестра Люда, Людка-проститутка, как дразнили ее дворовые мальчишки. Но это случалось редко, когда вечером ей не надо было идти искать себе «клиента» по причинам вполне физиологическим. Выпив по первой, фронтовик дядя Гена с осколком возле сердца, мрачно требовал от Николая дневник, молча листал его и потом давал звонкую затрещину «махровому двоечнику»: ведь Николай не хотел учиться в школе. Мог дядя Гена ударить пасынка и ребром ладони по шее или же, накрутив на руку армейский ремень, отходить его до кровоподтеков и багровых, мигом вздувавшихся на спине рубцов. Но случалось, что дядя Гена бил Николая и по-взрослому — «по морде», когда в дом являлся кто-нибудь из родителей одноклассников Коли Иванова, чтобы пожаловаться дяде Гене на его пасынка, жестокого фашиста, расквасившего нос и выбившего зуб их сыну. Тогда бил дядя Гена Колю Иванова как фашиста, и пасынок увертывался и отбивался, пока хватало сил, впрочем, не помышляя о том, чтобы наброситься на истязателя и впиться зубами ему в горло. Все же истязатель был ему «папой» (так говорила мама Коли Иванова), а папа — это святое. Потом Коля Иванов орал и матерился на весь двор (окна их квартиры бывали распахнуты даже поздней осенью и ранней весной), и выл, но, как уже говорилось, от ярости. Боли он никогда не чувствовал, а если и чувствовал, то не считал, что она достойна его слез. Бил дядя Гена и Колину мать — маманю, да так бил, что та стонала после таких побоев всю ночь. Мать Коли Иванова всегда покорно принимала побои своего Гены, давно уразумев, что во всем виновата, и в первую очередь в том, что в их доме растет не мальчик, а фашист. Коля рвался в дверь комнаты, где отчим истязал маманю, и повизгивал, как щенок.