Свобода и любовь. Эстонские вариации

Остановившимся взглядом она следит за мелькающими в окне деревьями и не догадывается утереть слезы. Мне хочется бежать, исчезнуть, попросить прощения, потому что боль моей собеседницы переливается, впитывается в меня — и мне никак от нее не избавиться. В каждом поезде — по крайней мере одна такая история, иногда больше. Я не хочу страдать вместе со случайными попутчиками! У меня своих душевных мук достаточно!

Только в поезде я узнаю, что прекрасно умею слушать. Мне расхваливают внимательность эстонцев, их умение слушать. А мое — особенно. Других эстонцев в вагоне встретишь нечасто. Бизнесмены летают в Россию самолетами, а бедные и неудачливые эстонцы чураются инородцев еще больше, чем их преуспевшие соотечественники. Богатство зарубежных эстонцев, их самодовольные улыбки и зимний загар, приобретенный во Флориде, заставляют свирепеть. Но ненависть обращается не на этих смуглых счастливцев, а на оборванных пришельцев.

Поездом ездят русские мелкие дельцы.

И навеки влюбленные, независимо от национальности.

В своих поездках я узнаю поразительную истину: оказывается, только навеки влюбленные ставят любовь выше национальности и того клочка земли, который принадлежит им по праву рождения. Национальная гордость — одно из проявлений страсти обладания, страсти иметь. У навеки влюбленного страсть целиком обращена к предмету любви, такому человеку не хватает душевных сил заниматься переделом земли.

Навеки влюбленные путешествуют, не думая о границах и о возникновении новых государств. Они словно перелетные птицы, чей полет может прервать только смерть.

И поезд Таллинн — Москва стал на этом пути странствий поездом слез.

Родные тут и там, детство там или тут… Теперь это дорожная любовь, трагичная в любом случае.

Моя любовь — словно блуждающий огонек, — вздыхает попутчица.

Ее супруг, русский интеллигент, не захотел быть оккупантом в Эстонии, хотя родился в Таллинне… В России эта женщина жить не в силах, дочь — тем более… Они уже в разводе, в разных городах, в разных государствах — и все же совершают мучительные поездки друг к другу: блуждающий огонек манит и зовет.

— Ах, как утомительны эти поездки, — жалуется женщина. — И все же любовь — самое ценное, что мы сумели сохранить в этой всеобщей разрухе. Чтобы выжить, я должна была отречься от любви, но без любви мне жизни нет! Есть только тупое прозябание… Как я завидую тем, кто дает брачные объявления в газету или знакомится по объявлению! Любовь пора превратить в потребительский товар, доступный каждому. Чтобы я могла потребовать от комиссии по правам человека новой любви. Потому что если весь эстонский народ объявил себя обманутым оккупантами, то я, эстонка, жертва любви к оккупации…

4. Третье возвращение в прошлое. Париж

На лес опускается мгла. А я все размышляю о том, как тяжко быть на чьей-то стороне. С поразительной четкостью я вижу лица своих давнишних поездных попутчиков, сквозь полудрему слышу их похожие друг на друга жалобы.

Я больше не хочу туда. Я хочу, чтобы вернулся Андрус.

Литовско-польская граница пугает меня — она заставляет вспомнить все то, о чем нужно было бы забыть. Снова Париж?… Нет, слишком болезненно, слишком. Не хочу вспоминать свое счастье. Здесь, вблизи границы, оно так похоже на несчастье. Я же была уверена, что мы с Размиком никогда больше не встретимся!…

И я вновь уношусь мыслями к нему — сначала в Москву, потом в Париж.

Мои поездки в Москву продолжались около года, но Размика я не встречала. Знала, что его ателье находится где-то на берегу реки. Все армянские художники завидовали: “Прекрасное местечко, даже слишком… оно больше подошло бы дельцу!” Порой я пыталась понять, что в армянах сильнее — взаимоотталкивание или чувство принадлежности к одной нации. “Я армянин, но не советую иметь дела с армянами. Облапошат, — часто предупреждали меня. — Пируй с армянами, но не принимай их всерьез”.

Одного армянина я приняла слишком всерьез.

Я приезжала в Москву, но надеялась, что больше не встречу Размика. Встреча была бы бессмысленной, странной и поставила бы нас обоих в неловкое положение. Я с ужасом представляла себе, как он пытается вспомнить, кто я такая, и мне приходится напоминать ему ту историю… Какой стыд! И какая навязчивость.

Эти фантазии начисто отбивали у меня охоту “случайно” столкнуться с Размиком на дне рождения какого-нибудь художника.

И все же я радовалась, когда неизбежная случайность забросила меня в район, в котором мой Размик, как он рассказывал мне, жил, работал, рисовал… Любил?…

Всхлипываю, прибавляю шаг, брожу — до слабости, до дрожи в коленях.

Наконец присаживаюсь на край песочницы, чтобы вытянуть гудящие от усталости ноги. Метро где-то далеко, сама я в своих мыслях уношусь еще дальше — поближе к глазам моего армянина, к его губам, в пределы досягаемости его объятий.