Свобода и любовь. Эстонские вариации

Размик между тем втолковывает бабусе, как он любит меня. Услышав про любовь, я становлюсь тихой, как мышка: мне самой он никогда не говорил ничего подобного.

Любой эстонец от такой откровенности остолбенел бы. Шокирована и я. Но еще больше поражает меня то, что бабуля от этих слов добреет и посылает внучку домой за капустным пирогом. Пленительный финальный аккорд, который примирит меня с грязью, неряшливостью и хамством белокаменной. Вся моя московская жизнь полна таких нежданных и непривычных для эстонцев подарков.

Почему в Эстонии чужие люди никогда не привечают меня так? Почему я сама никого не приветила? Почему я раскрываюсь и сияю только навстречу улыбкам русских? Почему меня чарует все, что не свойственно моему народу? Грех ли это, предательство или стремление больше видеть, больше знать? Больше понимать…

А сама я способна к таким непосредственным всплескам чувств?

Среди моих знакомых эстонцев большинство настроены враждебно по отношению к Москве. Нет на свете более противного, гнусного, неуютного логова, чем этот город, набитый миллионами человеческих существ. И я не умею объяснить своим соотечественникам, почему только москвичи обволакивают меня своей нежностью. Я и себе-то как следует не умею это объяснить. Несомненно лишь одно: столица доказала мне, что пути любви неисповедимы, как и она сама.

Немцы, шведы или русские считают мои рисунки оригинальными, эстонцы — всего лишь странными. И если я потеряю поддержку больших городов, на своей маленькой родине я и в искусстве снова стану недотепой, презираемой, высмеиваемой, униженной. Одной из тех, кого малый народ топчет с таким же вдохновением, с каким покорители мира подминают под себя маленьких людишек.

Мне хорошо с москвичами. Но, слушая, что русские говорят об Эстонии, я догадываюсь, что они просто ничего не понимают. Высокомерное самомнение миллионного народца кажется смешным в городе, где людей вдесятеро больше. Эстонцы не умеют благодарить судьбу за то, что, несмотря на остзейских немцев, шведов, русских и прочих завоевателей, несмотря на право первой ночи, они все же сохранились. Вот ливы не сумели пережить бесконечные войны. Эстонцы живут в таком уголке всемирной прихожей, где месили грязь ногами буквально все армии Европы. Не государство, а дверь, которую принято распахивать ударом солдатского сапога.

Но именно благодаря этим солдатским сапогам у малого народа сложились такие героические черты характера. Конечно, наполеоновский комплекс без великой армии в лучшем случае смешон, в худшем — отвратителен… Я не хочу отвечать за самонадеянный эстонский миф о справедливости, по части мстительности уравнивающий карликовый народ с великими народами-террористами. К сожалению, чем меньше народ, тем сильнее он унижен. И тем сильнее, неукротимее, навязчивее его воля к мести.

Размик и старушка тем временем от “черномазых” уже успели перейти к моей национальности. Бабуля грустит, как на поминках, жалея бедную деточку. Ведь эстонцев словно заколдовали, вывернули наизнанку. Остается одно: Размик обязан увести меня с собой в Париж.

Кусок пирога застревает у меня в горле. Поперхнувшись, я исхожу кашлем.

С двух сторон меня заботливо похлопывают по спине. Когда ко мне возвращается дыхание, выясняется, что моя поездка в Париж решена. Ну конечно, конечно, такой хорошей девушке нечего делать в переродившейся Эстонии. Как это ей самой не пришло в голову? Да, да, найдется и мне в Париже крыша над головой, я ведь тоже почти художница.

Кровь ударяет мне в голову. Я вновь едва не теряю сознание. На этот раз от гнева В глубине своей натуры я все же достаточно осталась эстонкой. И потом — как это самому Размику не пришло в голову позвать меня в Париж?! Зато он мгновенно хватается за предложение совершенно незнакомой старушки и даже называет меня “почти” художницей. Это “почти” для меня еще непереносимее, чем неожиданное приглашение, сделанное по наущению старушки. Я же знаю, что Размик признает только большие полотна, а мои рисунки считает детской блажью. Самое оскорбительное, что я от него слышала: “Лучшее в Гаянэ то, что она вообще не занимается искусством!”.

…Размик позвал меня в Париж, а я не радуюсь, не висну у него на шее, как поступила бы армянка или русская, которую любимый хочет видеть рядом с собой. А ведь я люблю Размика, тоскую по нему, хочу уехать из Эстонии…

Мой армянин обиженно глядит на меня, пожимает плечами.

Я лепечу что-то беспомощное о головной боли, потом восклицаю:

— А ты-то зачем уезжаешь? Так далеко от Армении? И от Эстонии?

Как ни странно, Размик уже не сердится.

— Спасибо, ты первая догадалась об этом спросить. Сейчас, когда ты рядом, я и в самом деле не понимаю, зачем. Рийна, дорогая, ты слишком поздно появилась со своим мудрым вопросом. Париж — город художников. Мой брат в Париже. У меня билет в кармане, виза… В самом деле, зачем? Да хотя бы ради того, чтобы любить друг друга в городе любви! Твое присутствие дает мне ответ на вопрос, зачем я еду

Не мое присутствие, а мысль, осенившая старушку…