Свобода – точка отсчета. О жизни, искусстве и о себе

Гитлер откорректировал Шекспира. И это значит, что как ни самоценно создание художника, историческое знание меняет его. Что, вообще-то, печально. Мы самонадеянно думаем, что знаем Гомера, Овидия, Рабле, Пушкина, — на самом же деле знаем лишь представление о них, искаженное прокладкой в соответствующее количество веков.

1989

Двуликий эрос

Теннесси Уильямс в одной из своих лучших пьес — «Орфей спускается в ад» — круто и небрежно замешивает символику разных уровней и эпох. Первой — с заглавия — бросается в глаза античность: Орфей, изобретатель музыки, чьи звуки двигали камни и укрощали зверей. Это тоже есть в пьесе: Вэл Зевьер, чужак-одиночка с гитарой, потрясает основы маленького городка где-то в южных штатах. Он забредает сюда, чтобы за короткое время пленить полубезумную аристократку Кэрол и простолюдинку-эмигрантку Лейди Торренс — и погибнуть за непохожесть и вмешательство.

Что до символики христианской, то внимательный читатель и зритель тут же, по появлении пьесы (это было в 55-м году), учли неслучайное фонетическое совпадение имен Xavier-Savior (Спаситель) и в этой связи несомненную ассоциацию Lady с Our Lade (Богоматерь). И так далее — со всей новозаветной атрибутикой пьесы, в которой героя распинают в Страстную субботу: это обстоятельство не совсем ясно, наверное, имеется в виду срединность положения между смертью и воскресением. Впрочем, мне не вполне понятна вообще вся христианская символика, заложенная Уильямсом. Более того, мне кажется, что она при всей своей демонстративности не имеет значения.

Играет роль — символика античная. Но, пожалуй, не та, не орфеевская. Разве что Орфей по номинативности вызывает к осмыслению орфиков, которые чтили тайное предание, оставленное им в наследство Орфеем, и знали особые обряды, необходимые для освобождения души, заточенной в темнице тела. Этот тезис Уильямс прокламирует открыто: «Все мы приговорены к пожизненному одиночному заключению в собственной шкуре!»

Логично предположить, что из такого заключения следует вырваться. Путь указан — телесность. «Мы, — говорит Вэл Зевьер, — не знаем друг друга… А как узнаешь? Когда-то я думал — на ощупь». На ощупь — вроде бы на ощупь — он и узнает Лейди Торренс.

Она, дочь погибшего в пожаре виноградаря-итальянца, вышла замуж за местного воротилу небольшого масштаба Джейба Торренса. Муж намного старше, брак несчастлив, но терпим, и тут является чужак с гитарой, которому она самозабвенно отдается, отчего — из-за косности окружающего общества — гибнут оба. Любовник, может, и не слишком хорош сам по себе, но напоминает о насыщенной любовью атмосфере виноградника отца Лейди, который замечателен был беседками для влюбленных пар, пока его не сожгли местные куклуксклановцы — за то, что старик предоставлял приют в беседках и неграм.

Тут надо решительно отстраниться от всякой социальности, которую по сей день ищут и находят критики в «Орфее…». Чужак Вэл — не чуждый обществу элемент, а лишь катализатор сексуальных отношений, загнанных вглубь ханжеской традицией, подавленных правильностью размеренной жизни городка. Вэл — не забудем, что его полное имя Вэлентайн, имя хрестоматийного влюбленного, — не более чем сперматозоид, оплодотворивший жизнь Лейди и всей ее среды. И главное для понимания всей этой истории: на самом деле не против негров выступили местные старейшины, а против беседок свиданий, против самой идеи жизненности и любви.

Кстати, в скобках, но скобках очень открытых, хорошо бы напомнить, что самые праздничные казни ку-клукс-клана совершались над теми неграми, которые были обвинены даже не в убийстве белых, а в сожительстве с белыми. Потенциально скопческая энергия мужского братства — апеллирующая в конечном счете к образцам монашеских орденов Средневековья, к их обетам безбрачия и целомудрия — восставала против витальных, веселых, всемогущих эмоций. Вот и в пьесе Уильямcа негритянский образ мелькнул не как символ социального неравенства, а как раз наоборот — неравенства психофизиологического, только в противоположную сторону, с преимуществом черной расы.

Вернемся ко времени — к античной символике. Расстановка сил в «Орфее…» свидетельствует о столкновении двух мощных начал: бога любви Эроса и бога смерти Танатоса. О естественном и противоречивом сплетении любви и смерти Уильямс заявляет с самого начала — образом Кэрол, которая ездит с любовниками на кладбище: «Расстилаете одеяло среди надгробий на Кипарисовом холме — там местный приют для покойничков…» И еще более цинично: «Садитесь в мою машину и везите меня на Кипарисовый холм. Послушаем, о чем толкуют покойнички».

Но постепенно, по ходу действия, слиянность Эроса и Танатоса ослабляется, зато усиливается их антагонизм. Танатос, оказывается, в пьесе олицетворен в образе мужа Лейди — смертельно больного Джейба Торренса, на это настойчиво намекает автор, а один раз даже говорит в открытую: «Он похож на саму смерть!».