Свобода – точка отсчета. О жизни, искусстве и о себе

Во все времена смех носил сакральный характер, ему приписывали способность увеличивать жизненные силы (что в наше время выразилось в формуле «Пять минут смеха — двести граммов сметаны»). Смех сопровождал обряд инициации — символического нового рождения — и даже помогал воскрешению из мертвых. Трудно удержаться от искушения и не связать новый образ — смешную родину — с попытками ее перерождения, возрождения, включения в семью народов на правах члена взрослого, равноправного, а значит — обычного, которого не нужно бояться, над которым можно шутить, посмеиваться, хохотать. Как над любым из нас.

1991

Америка… Америка…

Несмотря на то что перестройка — великий разрушитель мифов, в советском обществе есть мифы, которые упорно не исчезают и, кажется, даже укрепляются. Это мифы о Западе и — более узко — об Америке.

Российский человек всегда относился к Западу двойственно, сочетая уважение с пренебрежением. Что до Америки, то в послевоенные годы отношение к ней прошло сложную эволюцию. «Холодная война» не была выдумкой пропаганды. Пропаганда, строя образ врага, создала облик Соединенных Штатов как страны, обильной курами, авианосцами, нейлоновыми сорочками и враждебными выпадами. В земном раю обитали потенциальные враги.

Перестройка стремительно разрушила схему, оставив лишь первую часть формулы: земной рай. Америка ставится в пример при каждом случае, и я, читая советскую прессу, не могу отделаться от мысли, что речь идет о какой-то другой стране — не той, в которой я живу уже тринадцать лет и более или менее знаю. Это как в отзывах случайных людей о твоем знакомом, когда понятно, что и ругают и хвалят не за то. Кажется, утратилось всякое реалистическое представление о Западе. Впрочем, еще Достоевский писал: «…что у нас об одной Америке рассказывают, так это страсть! И государственные даже люди!» При мне журналистка уверяла приятеля-врача, что в Америке никого невозможно уволить с работы — настолько там трудовое законодательство стоит на страже. Врач же был уверен, что выгонять могут кого и откуда угодно. Мои попытки вмешаться с замечанием, что бывают разные случаи и обстоятельства, игнорировались. Я вспомнил, как в начале 70-х стоял в толпе возле гастронома на Смоленской. На дверях висела надпись от руки: «В продаже рыба беттерфиш». Старушка в платке заволновалась: «Что еще за беттерфиш?» Грамотей из толпы пояснил: «Это, мамаша, из Америки, значит «лучшая рыба». Старушка отреагировала: «Они там в Америке с утра водки нажрутся, так у них все будет лучшее».

Тогда я поразился необузданной фантазии этой простой женщины. Но и мои знакомые, принадлежащие к иному кругу, так же разбирались в «беттерфише». Только все по-разному.

Например, на каждого уверенного в том, что Штаты — страна трезвенников, всегда найдется убежденный, что там проблема пьянства гораздо острее, так как пьют хоть и помалу, но каждый день и разбавляют, а это вредно.

В Штатах не запирают двери домов и автомобилей; в Штатах нельзя выйти на улицу.

Америка — пуританская страна; в Америке разврат — норма жизни.

Американская тюрьма — санаторий; американская тюрьма — хуже Колымы.

И так далее. Любое из этих утверждений верно, но лишь отчасти, в той или иной степени. Свирепые нравы тюрем не связаны непосредственно с тамошними свежими овощами и цветным телевизором. Просто планка материального благосостояния здесь поднята очень высоко, а манеры и обычаи от этого уровня хоть и зависят, но не впрямую. Стремительный переход от образа врага к образу друга порождает эффект отсутствия полутонов, оттенков, нюансов. Либо — либо. «Иного не дано» — даже в названии этой главной перестроечной книги виден безусловный максимализм. Путь демократизации — замечательный, но ведь есть и другие. Я не ратую за них, но такая вынесенная в заголовок категоричность характерна. И может быть, особенно наглядно это проявляется в отношении к Америке, которую все же не так просто рассмотреть из-за океана.

Я столкнулся с этим во время своей поездки, причем несколько раз довольно болезненно. Речь идет о знаменитой западной бездуховности. Хотя с большинством своих старых знакомых я встретился легко и просто, иногда ощущалась настороженность. Лишь погодя я понял, в чем дело: предполагалось, что за столько лет жизни в Штатах я просто обязан был измениться — «забуреть», как выразился Шура Балаганов о разбогатевшем Бендере.