Свобода – точка отсчета

По сути, как это ни неожиданно звучит, они оказываются очень схожи, эти два антипода. Изысканные притчи Кафки и казарменные байки Гашека по-разному, но с равной убедительностью приоткрывают возможность иных миров — параллельных нашему повседневному. В таком таинственном изводе существования бродят персонажи «Процесса» и «Замка», в такой над-жизни проходит бытие оттого-то и неуязвимого Швейка. Можно догадываться, это странное сходство обусловлено таинственной, мистической, многослойной Прагой, всегда бывшей приютом алхимиков, магов, астрологов, фантастов и сюрреалистов.

Ровесники и земляки, прожившие основную часть своих жизней в одном городе, Гашек и Кафка никогда не встречались. Несправедливость настолько вопиюща, что хочется исправить ее хотя бы в воображении. И настолько давно я себя тешу этой фантазией, что почти поверил в ее реальность.

В Праге, на углу Англицкой и Шкретовой, есть заведение «Деминка». Сейчас это итальянский ресторан, прежде была популярная пивная. Перед Первой мировой тут собирались анархисты, и постоянным участником сборищ был Гашек. Точно известно, что в «Деминку» — просто из любопытства — как минимум однажды приводил Кафку его ближайший друг Макс Брод, добрый знакомый Гашека (он написал статью о нем, а позже инсценировал «Швейка» для берлинской сцены). Сам Брод писателем был посредственным, но роль его в пражской культуре — неоценима (хватило бы и одного того, что он не послушался предсмертной воли Кафки и не сжег его сочинения). Брод был выдающийся культуртрегер, и трудно себе представить, что он в «Деминке» не подвел Кафку и Гашека друг к другу. Хотя бы просто подвел — пожать руки. Впрочем, у Кафки мог быть в этот момент приступ мигрени, и они быстро ушли. Или ничего не болело, и они побыли час-другой, но именно в этот вечер Гашека не оказалось: сидел в полицейском участке за устроенную накануне в этой самой «Деминке» пьяную драку.

2008

Дайте нам легкомысленного Гилберта, и мы спасем журналистику

Он оставил много разного: романы, пьесы, стихи, детективные рассказы, книги путевых заметок, литературно-критические, социологические, богословские сочинения. Но памятник ему стоит по ведомству газетно-журнальной эссеистики, где Гилберт Кит Честертон совершил открытие: события и явления важны не сами по себе, важны те события и явления, о которых написано.

Разумеется, первостепенен тут масштаб журналистской личности — кем написано. Он показал это тем более убедительно и наглядно, что обо всем для себя главном умел говорить походя, вскользь. Честертон сделал даже больше, чем сформировал журналистский стиль, — он направил стиль мышления, дискредитировав пафос и претензию журналистики на решение вечных вопросов.

Мало что внушало ему большее омерзение, чем «пророческая напыщенность, которую напускает на себя газетчик». И мало что звучит более актуально для сегодняшней отечественной прессы, чем его слова: «Первым шагом к честной журналистике является признание того, что она не более чем журналистика», «газета должна быть попросту исчерпывающим отчетом умного человека о своих ежедневных впечатлениях» и, наконец, призыв: «Дайте нам легкомысленную журналистику, и мы спасем Англию».

Отказ от мессианских притязаний — непростое дело для пишущего, даже если он пишет о филателии или хоккее. Моралист и просветитель Честертон тоже никогда не отказывался от морализаторства и просветительства, желая исправить мир. Другой и важнейший вопрос — как он это делал. По касательной. Между прочим. Проговариваясь.

Из досужей байки о цветных металлах вырастает проповедь: «Белое — самый настоящий цвет. Добродетель — не отсутствие порока и не бегство от нравственных опасностей; она жива и неповторима, как боль или сильный запах».

Честертон взбирается на амвон незаметно. Вот только что он каламбурил и приплясывал — а вот уже там, откуда вещает, но так, словно пробалтывается за рюмкой: «Почти все лучшее на свете можно купить за полпенса, кроме солнца, конечно, луны, земли, звезд, гроз и друзей. Их мы получаем даром».

Слушателя (читателя) завораживает небрежность, ее расчисленная обманчивость. Пустяковый треп, которому не внимаешь по его несерьезности, сам влетает в уши, оставляя в сознании мысль о величии пустяков: «Как-то я хотел написать стихи о том, что ношу в кармане. Но все было некогда; да и прошло время эпоса».

Честертон не боялся писать о ерунде, свято веря в то, что любая малость не зря занимает в мире отведенное ей место. Он все помещал в контекст, и любой зонтик, депутат или герань отсчитываются у него от Гринвича и от Р. X. В этом остром и безошибочном чувстве космических пропорций — залог равновесия и нормы, источник знаменитого жизнелюбия Честертона, по сей день вызывающего восторг или раздражение.