Свобода уйти, свобода остаться

Грудная клетка движется, но очень неровно. Ничего удивительного, ведь сейчас телом управляет совершенно посторонний гость, конечно, имеющий некое представление о правилах поведения, но весьма и весьма туманное. Глаза закатились, и вряд ли способны что-то видеть в таком положении. Правда, мне это неважно. Мне нужно, чтобы со мной разговаривали, а не разглядывали.

— Ты слышишь меня?

— Слы… шу.

Да, речь будет замедленной, никуда не денешься: «змейка» хоть и способна управлять движениями мышц и связок, но делает это, как умеет, а не как требуется. И мои телохранители еще боятся, что я вознамерюсь их полностью контролировать! Кретины. Видели бы они, во что могут превратиться при полной передаче управления вовне.

— Пожалуйста, поговори со мной. Сможешь?

— Д… да.

— Откуда ты пришла?

— Ко… руджа.

— Ты родилась там?

Молчание, не требующее пояснения: «нет», значит, «нет».

— Тебя учили там?

— Д… да.

— Кто тебя учил?

— Разные… много. Потом… пр… пришла-а-а-а женщина… Она…

— Как выглядела? Кем была?

— Не… знаю. Лица… не открывала… Я только… чув…чувст… понимала, что — женщина…

— Она тоже чему-то учила тебя?

— Вла… деть.

— Долго?

— Год. Она… редко приходила. Никогда… не хвалила. И не ругала… Ей не было дела…

— Тебе велели убить Навигатора. Кто?

— Муж…чина. Не знаю, какой. Прятал… лицо.

— Почему ты согласилась?

Она вздрогнула всем телом, словно стремясь освободиться от чужой воли, но вовсе не для того, чтобы напасть или попытаться убежать. А потом окатила меня волной воспоминаний, и я пожалел, что умею читать…

Физической боли она не испытывала почти никогда, потому что ее не наказывали, а если наказывали, то очень редко. Не за что было наказывать. Не было в Корудже девочки послушнее, чем Алика, и ученицы усерднее. Потому изо всех выбрали именно ее, выбрали и увезли из города, в затерянное среди персиковых садов поместье, где прошли несколько лет, то летящих быстрее стрел, то казавшихся бесконечными, но навсегда отделивших детство от юности.

Учителя были требовательны и строги, однако никогда не спрашивали, о чем думает и чего желает сама Алика, только смотрели за тем, чтобы она прилежно учила уроки, и вздыхали, что девочка слишком слабенькая и плохо подходит для избранной цели. В чем заключалась цель, толком не знал никто. Кроме той самой женщины, однажды ступившей в пределы поместья.

Она была спокойна, как море под коркой льда, и столь же загадочна. Алике казалось, что госпоже не надо даже ни о чем спрашивать: тихий голос лишь приказывал или насмешливо укорял, и всякий раз удивительно точно угадывал состояние девочки, не оставляя без внимания ни сомнений, ни боязни, ни… робких мечтаний, зародившихся в юном сердце еще до приезда в поместье, когда она с подружками из приюта при храме бегала на ярмарку слушать бродячих сказителей.

Женщина знала об Алике все и даже больше, чем все. И сделала предложение, хотя могла просто приказать, но никакой приказ, пусть и подкрепленный страхом смерти или посулами злата, не смог бы заставить девочку сделать то, что она бросилась исполнять, живя обещанной надеждой.

Тихий голос не манил и не обольщал, оставаясь почти равнодушным, но это равнодушие было обманчивым, как угли, покрытые пеплом, что на вид совсем остыли, а стоит коснуться рукой, и обожжешься. Голос пообещал то, в чем девочка не могла знать смысл, но к чему тянулась, наверное, с момента своего рождения…

— Я только… хо… хотела быть… свободной…

— И ты свободна, сладкая моя. Свободна и вольна теперь уйти, куда пожелаешь… Прощай, малышка, и пусть дороги, по которым ты пройдешь, приведут тебя к твоей мечте.

«Змейка» вынырнула из открывшегося в последней попытке захватить воздух рта и скользнула в мой рукав, на ставшее уже привычным для себя место.

Хрупкое тело девицы скрутило судорогой вместе с хрипом и пеной, вскарабкавшейся на губы, но агония продолжалась совсем недолго. Вдох, другой, и рядом со мной лежало тело, навсегда простившееся с душой.

Я встал, разгибая слегка затекшие ноги, и спустился вниз, задумчиво проводя пальцами по лепесткам лилий, грустно повесивших головки бутонов. Разжал объятья, в которые служка заключил пронзившую его шпагу, вытер серебристое тело своей острозубой daneke, вернул гулену в ножны. Вышел из дома и аккуратно притворил за собой дверь. А потом посмотрел на небо, ахнул, заметив розовеющую полоску на востоке, и бегом припустил по улице, пугая ранних прохожих.

Лагро, королевская тюрьма,

окончание ночной вахты и первая треть утренней

Я влетел в караулку за полчаса до крайнего срока и был встречен укоризненными (и слегка туманными от принятого на грудь горячительного) взглядами, поэтому прямо с порога выпалил:

— Все понял, осознал, грешен, обещаю исправиться!