Свобода в широких пределах, или Современная амазонка

Было все это, конечно, не более чем мечты, достаточно шальные, чтобы к ним относиться всерьез, но и уже обусловленные опытом восемнадцатилетней жизни, то есть чем-то определенные, — от казавшегося тогда очень широким подоконника в их комнатке по Школьному переулку до дерзких, проявлений на квартире у Пети и около чердачной двери; было уже и достаточно рассчитанное желание взлететь (не путать с наивными мечтами первоклассницы), подняться над условностями и условиями уготовленного судьбой существования… Все на всю оставшуюся жизнь было определено к рубежу восемнадцати лет, и если эта определенная перспектива вдруг включала в себя столь наивную фантастику, как сжигание гегиных в ленинской аудитории или кукование обвалянных в перьях антошкиных на Соколиной горе, то виной тому была регулярная взвинченность, настигавшая Нину по утрам после веселящих тело пробежек по любимым дорожкам и чашки крепчайшего кофе, которой она стала обходиться вместо завтрака. Эту взвинченность не могло, не успевало погасить довольно долгое путешествие от Стромынки до Манежа — сначала в набитом трамвае, потом в еще более утрамбованном метро. Напротив, эти теснота, гам, давка, казалось, еще более заряжали ее энергией, и, оказавшись под стеклянным куполом, на самом верху здания по Моховой 11, Нина чувствовала, что могла бы, наверное, сейчас взлететь — если не с первого этажа на их третий, то хотя бы вот тут, под самым куполом, только оттолкнувшись посильнее от перил, поплавать. Соблазн был так велик, что она с нетерпением ждала звонка, который, естественно, положит конец ее сумасбродству. Ну вот и звонок!

Вопреки ожиданиям — ведь речь шла не о любимых предметах, а сначала о дисциплинах самых общих, потом все более и более специально-экономических — учеба сразу же увлекла Нину. Что тут сказалось? Уровень преподавания, который в Московском университете был традиционно высок даже и на этом, не самом блистательном факультете? И это, конечно. Или то, что последние полгода, больше даже, она практически бездельничала — потому что не считать же работой неторопливую возню с книгами в библиотеке, которую, кстати, всегда можно было прервать, если в руки попадало что-то, что срочно хотелось прочесть, — и, конечно, она соскучилась по серьезной работе, или (по ее терминологии) чтению? Это, наверное, сказалось даже больше. Прибавим сюда и некоторую схиму, запреты, которыми она себя, памятуя о прошлом скандале, надежно окружила: а) Не сближаться с соседками; б) никакого алкоголя, потому что и моргнуть не успеешь, как Алик опять начнет свою бутылку подсовывать, а это уже будет нарушением спортивного режима и вообще распущенностью, после которой все может быть; в) гегиных в любом виде — пусть хоть принцем нарядится — жечь, твердо помня, что всем им одно место — на огненном костре, впрочем, можно и не жечь, чтобы лишнюю вонь не разводить, а искромсав, истоптав шпильками, выбрасывать в окна на проезжую часть улицы Герцена, пусть там троллейбусы своими тяжелыми шинами завершат это дело, нужно только придумать какое-нибудь приспособление вроде лифта, потому что окна высоко, просто так не выкинешь; г) не увлекаться тряпками, так как тряпки — они тряпки и есть, и нечего делать из них культ, к тому же лучшие из них, которых хочется, стоят немалых денег, а стипендия на первом курсе всего двадцать два рэ, без домашней дотации и так не обойдешься, а мамочка, как известно, деньги не лопатой гребет, к тому же тряпочный интерес способен так увлечь, что и заповедь «а» окажется на его основе нарушенной, от чего рухнет и вся оборона. А на что же тогда прикажете опереться?

Вот такие четыре немудрящих пунктика, сформулированных довольно размазанно (но будет еще время всему дать точные очертания, пока важна сама мысль, идея обороны и определение противников), были положены в основу ее новой студенческой жизни, в которой теперь главным стала учеба.