Переезд на Каховку (однокомнатная квартира невесть куда сгинувшего товарища) произошел, таким образом, восемнадцатого августа. Еще неделю, до двадцать пятого числа Кратов, старался никуда не отлучаться, словно заглаживая в эти последние дни вину за прежние частые исчезновения. Была еще затаенная надежда, что появится этот не то прощелыга-родственник, не то великий маг и волшебник факта (все зависит от точки зрения), — двухмесячная дача его тоже кончилась, может, приедет напоследок, а то когда еще увидятся. Но, видимо, его или заучили там совсем (хотя едва ли можно научить хоть чему-то такого сумасброда), или не тому учили, потому что не приехал, не пожелал или не успел. Ну что же, переживем, но запомним, а жаль, конечно. Тем более что дни стояли длинные и скучные, и Нина их жила, как повинность какую-то отбывала: договорилась, пообещала, согласилась провести это лето с Татьяной — вот и сиди теперь над ней, рядом с ней, лови ее взгляды, карауль взлеты вдохновенного вранья. Но и последние почему-то прекратились. Тяжело, но неделю вытерпеть можно.
После двадцать пятого надлежало поселяться на Стромынке. Поэтому на Каховку Нина съездила только раз (а это не ближний свет — на метро до Павелецкой, там пересадка и еще восемнадцать минут до Каховской, а потом две остановки на троллейбусе, но ничего, добраться можно все-таки), убедилась, что все в порядке, вещи целы и никто, кажется, в квартире не побывал. А кто мог побывать, спрашивается, если ключи только у нее и Льва Моисеевича (он так сказал). Неизвестный товарищ по-прежнему находился в своем неизвестном далеке — и пускай себе там находится подольше.
Несколько (до тридцать первого) дней на Стромынке. В первую очередь, конечно, дела и заботы — с кем поселиться, получить белье, взять вещи из камеры хранения, во-вторых — радость общения, столько не виделись (но поиски отменно здравствующей компании Антошкиной отложим на потом — к этой встрече нужно не спеша подготовиться). А дня через два-три уже шевельнулось смутное желание съездить посмотреть, как там, а йогом и дело появилось: нужно привести себя в порядок, отмыться, перышки почистить и экипироваться должным образом, чтобы быть первого сентября на параде не хуже других. Сделать это можно было, конечно, только на каховской квартире.
И вышло, что эта самая квартира, которая первоначально рассматривалась как склад носильных вещей (хотя уже в первый туда приезд Лев Моисеевич сказал: «И жить здесь можете, если пожелаете. Платы я с вас брать не буду, разве что какую-нибудь малость, о которой и говорить сейчас не стоит»), становилась, стала даже местом постоянного пребывания, ну, исключая, конечно, часы занятий. Но сразу после занятий и читалки — туда, хотя и не ближний свет, конечно.
Туда! Туда! (см. чеховское, из «Трех сестер»: «В Москву! В Москву!», или из Гейне, кажется, обрывки школьных знаний: «Дахин, дахин…» — тоже туда, значит). Ну а что тут, простите, делать? Не будешь же изо дня в день перышки чистить или шмотки-тряпки перебирать, а владелец помещения ни телевизором, ни хотя бы плохоньким проигрывателем не подумал обзавестись» только радио — для «Последних известий», наверное, и чтобы не проспать. Есть телефон, но звонить некому — тоже радости мало. Вот и получается: «Каховка, Каховка, родная…» Что — родная? Винтовка ни с какой стороны не подходит. Что же еще может быть? Родная столовка? Это «под аркой», у филологов, к Каховке-улице отношения не имеет. Золовка? Это вообще неизвестно с чем едят. Зубровка? Есть, кажется, такой напиток, но — брр! — лучше не вспоминать. Литровка? Но это и вовсе много, сейчас и разлива такого нет. И что, позвольте спросить, налито, потому что:
Понятно? Так что мальчик смелый, лукавый, проворный пусть ни на что не надеется.