Свобода в широких пределах, или Современная амазонка

Звать или не звать Аллу Константиновну — это, пожалуй, был главный вопрос, потому что все остальные: о платье, о ресторане, о машинах, гостях — решались сами собой (а как же иначе, если Слава коренной москвич, родители его — шишки порядочные, и никаких проблем для них словно и не существует). С одной стороны, звать, конечно, нужно — как маму лишить такого права? Да и бюджет ее, надо полагать, такой расход выдержит. Ну и согласие, что ли, получить не мешает. Впрочем, последнее как раз и останавливало. И не потому, что Алла Константиновна вдруг не согласится — да с радостью, наверное, подарит свое родительское благословение, только, может, для порядка какую-нибудь банальность произнесет типа «Смотри, дочка, тебе жить!», ведь ей, свою судьбу устроившей, дочь поскорее пристроить — самое милое дело. А это, согласитесь, не так уж приятно слушать. Да и зачем ей, Нине, чье-то согласие? Она и раньше, гораздо раньше, своим умом прекрасно обходилась. Не всегда, правда, все хорошо получалось, но ведь зато сама — сама, понимаете? А тут, когда, может быть, что-то важнейшее в ее жизни происходит, прикажете у мамочки спрашивать? Да ни в жизнь! Зачем ей чье-то согласие, если все уже и так решено? Мамочка, кстати, у нее тоже не очень-то спрашивала, хотя ее, Аллы Константиновны, решение и Нинины интересы затрагивало. А как мамочка тогда написала? «Ты не думай, что я с тобой советуюсь…» Вот и она тоже советоваться не будет.

Тем более что нужно еще с Львом Моисеевичем как-то договориться, объяснить ему, уговорить. Не при мамочке же это делать. А то, чего доброго, он у Аллы Константиновны попробует поддержку искать и, следовательно, их отношения (бывшие, конечно) афишировать. А это уж и вовсе ни к чему. Так и до Вячеслава дойти может. Тоже, как вы понимаете, полный завал — можно и к портнихе, что шьет свадебное платье, больше не ходить.

Резюме: Аллу Константиновну извещаем постфактум, главная задача — нейтрализовать Кантора (только как?).

Ну для начала — перестать скрываться. Остаться вечером дома (одной, разумеется), свет — зажечь, телефон — не выключать. Как-нибудь да объявится, наверное. Только бы этот сладкий истязатель не явился без спросу. Но если придет, решительно вытурить, только мерзких сцен ей сейчас не хватает. Итак, сети расставлены, приманка — свет в окне — брошена, шагайте, Лев Моисеевич, да побыстрее, надо ведь наконец этот чертов узел разрубить. На каких условиях? Да ока сейчас на все согласна, лишь бы вы исчезли окончательно. Конечно, эту комнату она оставит. И никаких вещей ей не надо — ни ковра, ни телевизора. Разве что проигрыватель не отказалась бы взять, он недорогой, всего сорок рублей, к тому же она его сама и купила. Но, если вам так хочется, то берите и проигрыватель, и пластинки тоже. Все? Все, пожалуй. Через неделю ее тут не будет. До свидания. Или чаю попьете на дорожку?

Ну а если он так просто не уйдет? Если начнет торговаться? Свои условия выдвигать? Конечно, о близости уже и речи быть не может теперь, когда есть ненаглядный искуситель, — за кого вы ее, любезный Лев Моисеевич, принимаете! Скажете тоже! Но, может, он еще и какую-нибудь материальную компенсацию потребует, денег-то на нее он истратил все-таки порядочно. Вот и скажет: «Изволь, девочка, столько-то завтра вернуть. Иначе…» Ну, что «иначе» — понятно. Самый обыкновенный шантаж. Пойдет к его родителям и в очень доброжелательном тоне расскажет, что их замечательный сын связался с последней дрянью (что, коль скоро он в этом деле замешан, может с прискорбием констатировать). Конечно, полной уверенности, что он поступит так подло, у нее нет, но и исключить такой вариант нельзя. А это значит, что если он потребует какую-то сумму, то нужно заплатить или хотя бы расписку выдать, потому что денег у нее, естественно, нет, а это ведь не десятка и не сотня, а черт знает сколько. Но и другого выхода, кажется, нет.

Ну а если ответным разоблачением пригрозить? Раз вы так, то и я — так же. Пойти на Солянку или лучше в какую-нибудь общественную организацию, потому что едва ли подобное сообщение подействует должным образом на неземную Анну Павловну и такую же Таньку, — пускай эта общественная организация знает подлинное лицо почтенного деятеля и делает свои выводы. «А вы, — там могут спросить, — в этой истории кто?»— «Посторонняя, конечно. Как вы могли другое подумать?» Можно и вовсе не ходить — только письмо написать, ну и потом рассказать кое-что, когда будут проверять.

Господи, грязи-то сколько! Неужели все это пережить удастся? Все бы она тряпки — до единой — на куски разорвала, всю косметику в мусорное ведро отправила, если бы знала, что так будет, что за все это так платить придется. Но ведь знала, знала — вот что самое страшное, знала и не устояла! Сколько же должен человек в своей жизни ошибок совершить, пока до чего-то доберется?

— А у тебя глаза на мокром месте, между прочим, — сказал Лев Моисеевич, не очень-то к ней и приглядываясь, а только вошел — и сразу все определил. — Что такое случилось?

— Так, — сказала Нина, — грустно что-то.