Свобода выбора

Игроки мечутся со спортивным инвентарем в руках: в одной руке теннисная ракетка, в другой — хоккейная клюшка, в одной — гантель, в другой — баскетбольный мяч, в одной — весло, в другой — рулетка.

У многих в руках пистолеты, гранаты и «Калашниковы».

Игра называется «игрой приоритетов и паритетов».

Зрителям смысл игры, тем более ее правила, тем более ее судейство не понятны совершенно, к тому же весь стадион накрыт облаком — малопрозрачным, но обоняемым.

Несмотря на все эти странности, зрители на трибунах чему-то аплодируют, смеются, плачут и ругаются между собой. Доходит до мордобоя.

Да-да — на трибунах немало истинных поклонников этой игры, этого зрелища, тем более что игроки-то, как правило, выглядят респектабельно — все при галстуках, а зрители все при градусах.

В общем, трибуны почти так же удивительны, как и арена. Да ведь все пространство под трибунами тоже забито народишком. Каким-то. Тем народишком, для которого «гражданин», «гражданское сословие» — звуки пустые, ненавистные, что-то вроде волчьего воя.

Убийцы, те — граждане, а эти — нет: нет у них никаких прав, даже права жаловаться на бесправие, что-то потребовать от своего имени. Нет у них имени.

Со стадиона, из толпы игроков в «приоритеты и паритеты», нынче все чаще доносится: «Стабилизация!», «Стабилизация!», «Падение прекратилось!».

Но ведь любое падение рано или поздно прекращается, достигает дна, и дело теперь в том, что последует за этим прекращением, каковы последствия.

Последствия назревают под трибунами, подтрибунный народишко созревает, созрел уже, чтобы разгромить, в клочья разорвать любое гражданское сословие, все равно какое — «игроков в приоритеты» или авторов будущего романа «Граждане». Подтрибунье попросту не знало, что такое «гражданское сословие».

И авторы это чувствуют, хорошо знают. А игроки, те не чувствуют и знать не желают. Они представляют свою игру как игру вечную, неиссякаемую, не ограниченную какими-то правилами.

Примерно что-то в этом роде создавалось в воображении наших соавторов, хотя только примерно.

И еще одна «прослойка» общества, очень многочисленная, — это пенсионеры. Тридцать процентов населения России.

Пройдет с десяток лет — и на каждого работающего вдобавок к уже существующим семейным иждивенцам будет по одному пенсионеру. Это какая же должна быть производительность труда? Какие все новые и новые достижения техники и технологии, какой расход всяческого сырья, какое гостиничное хозяйство, какие транспортные средства? Пенсионеры очень любят путешествовать по белу свету — они забираются туда, куда человеку работающему и в голову не придет забраться. Они ведь сначала живут в этом своем мире, а потом уже рассматривают его: где же все-таки они жили-то?

Собственно, никто не знает, что с ними делать, что делать им самим, и вот они принимаются учить людей смыслу жизни, вернее — ее бессмыслице, и делают это даже тогда, когда их мозг теряет необходимую связь с их желудком и каждый действует независимо, сам по себе.

Они-то знают, что им делать: жить, жить во что бы то ни стало! Жить — и никаких гвоздей. Классический пенсионер каждый вечер ложится спать удовлетворенным: вот и еще один день прошел, еще один день прожит!

Н. Н. и не пытался понять в пенсионерстве что-то большее и совершенно спокойно воспринимал свое (ближайшее) будущее как будущее пенсионное, но М. М. опять-таки искал в пенсионности какую-никакую, а философию:

— Мир построен на противоречиях. Поэтому небытию должно быть противопоставлено бытие, неодушевленности — одушевленность. Иначе не было бы ничего: ни камней, ни скал, ни морей, ни небес, ни планет, ни комет.

Пенсионеры своим существованием как никто другой воплощают эту истину.

Пожалуй, Н. Н. был согласен с М. М., но побаивался своего согласия: тут можно затеряться в замысле романа «Граждане», а это совершенно не входило в его планы.

Н. Н. ничего не имел против того, чтобы его роман как-то коснулся и пенсионной темы. Но только коснулся.

Пожалуй, истинная задача пенсионеров в представлении наших авторов — быть счастливыми в ожидании смерти. Ведь смерть — это идеал свободы. Конечно, иной пенсионер, умирая, доставит массу несчастий своим близким, но это уже другое дело.

Ведь, собственно говоря, жизнь человека в этом мире начинается только тогда, когда он начинает задумываться о смерти. До этого имеет место предисловие к жизни, и даже — предисловие к предисловию.

Кажется, когда бы о смерти и подумать, если не с наступлением пенсионного возраста, — ничуть не бывало: такого рода размышления пенсионерам (тем более советского происхождения), как правило, чужды.

Однако не все так мрачно: в хаос нет-нет да и возвращаются просветленные пенсионеры и рассказывают о том, что они пережили во время своей действительно целеустремленной жизни. Солженицын к нам вернулся, Любимов вернулся, Войнович вернулся. Не говоря уже о не столь отдаленных по времени возвращенных с того света — писателях Булгакове, Платонове, Цветаевой, Набокове, Мандельштаме, многих, многих других.