Свобода выбора

Внимательнейшим образом, в оба уха, слушая собеседников, Нелепин думал: да-да, необходимости при всех властях и государственных системах одинаковы, все они не более чем все те же, все те же потребности, но власти придают им историю своего собственного происхождения и возвеличивания — к весне в экономике и в политике будет полный о’кей, по поводу же лета, июня месяца, и говорить не приходится, тем более что будущее, оно несравненно серьезнее прошлого, о прошлом, во многом-многих его ипостасях, и вообще забыть не грех. В соответствии с этим принципиально важным условием, а как бы даже и не договором, власти по своему выбору прилагают к существующим необходимостям те или иные прилагательные: «капиталистические», «социалистические», «демократические», «народные», «антинародные» и так далее, и так далее без конца…

Реалист Нелепин по этому поводу и еще подумал: на прилагательных далеко не уедешь! Если уж ехать, так только на существительных!

Между собеседниками, и еще заметил Нелепин, имело место явное разночтение, когда дело касалось столь существительного, как «народ».

Советская власть, лично товарищ Сталин тем более, тот проявлял особую чувствительность ко всем без исключения категориям народного сознания и отлично знал, как ими распорядиться: народ склонен не только к самокритике, но и к самоуничтожению. Прекрасно: вот она — гражданская война, вот оно — раскулачивание, вот они — репрессии! В народе есть потребность пить и материться — будет сделано! В народе не умеют (да и не любят) отличать ложь от правды — будет сделано немедленно! Ну а если существует потребность-необходимость есть, одеваться и обуваться — так это склонность не совсем народная, в гораздо большей степени она антинародна!

Императору Николаю Второму до столь же тонкого понимания своего народа, конечно же, было далековато, куда там, он и при своем знании иностранных языков выглядел перед Сталиным если уж не ребенком, так очень скромным юношей.

Для Николая Второго его народ был его подданным — и все дела! — а это слишком примитивное представление. К народу нельзя подходить с одним-единственным прилагательным, в этом случае никогда не достигнешь ничего единственного, тем более — самодержавия!

— Из нашей беседы следует: вы никогда не ошибались… Вас никогда не поправляли. Никто не наставлял на путь истинный? — с некоторым как бы даже и недоумением спросил Сталина император.

— Ну когда-то там, в октябре семнадцатого, было — Ленин меня поправил. По ходу революции. С тех пор я только и делал, что поправлял других. Даже Ильича: не умел как следует Ильич по-русски материться. Ругался крупно, но малограмотно. Родные братья-сестры его, в принципе, сдерживали, а я, в принципе, учил! — засмеялся Сталин. — Смешно?! Разумеется, смех по секрету. Разумеется, только для служебного пользования… Впрочем, это крохотная деталь. Впрочем — деталька. А если по дэлу? Вы оставили Ильичу, мне оставили вкривь да вкось разбитую, истерзанную империю. Голодную. Холодную. Возмущенную. Разъединенную. А мы? А я? Я оставил просвещенную! Единую! Мощную — мир перед нашей державой дрожал! А перспектива? Мир перед нашей перспективой падал на колени, а кто не падал, тот — хэ-хэ! — делал в штаны Капиталистический мир! — Сталин вынул спички, разжег потухшую трубку. — Вот так!

— А вам только такая — вкривь-вкось — Россия и была нужна. Только с такой вы и могли справиться. Только в такой могли воцариться. Только в такой и могли учинить гражданскую войну, расстреливать, пытать, сжигать. Только такой и могли испугать мир, вызвать в мире интерес, симпатию вызвать. Мир издавна склонен находить красоту в насилии, а коммунизм, столь гуманный и общественно-справедливый, склонен эту склонность еще и еще возвышать. Так?

Его собственный, но столь развернутый вопрос оказался императору трудноват, он закрыл глаза, замер, будто бы и не ожидая ответа, но Сталину становилось все интереснее, а сам он становился все откровеннее:

— Я понимаю: речь заходит о толпе — как толпой управлять? Скажу: когда толпа нищая — система управления становится очевидной: надо обещать! Тут она склонна к любым жертвам, к тем, которых она ужасалась вначале. А мы с тобой, два самодержца, должны представить себе такую вот аксиомку: самодержавие потому и самодержавие, что оно выше всех. Даже если оно к одной из партий принадлежит. Это значит, избранная самодержавием партия больше всех других партий принадлежит самодержавию! Это — высшая теория и высшая практика! Когда домыслил до этой точки — остановись: дальше ни мыслить, ни практиковать нэкуда. Ты прав: для самодержавия вариантов нэ бывает. Мы с тобой, Второй Николай, до этой точки дошли. Мы — достигли! Давай родниться — нэт и нэ может быть ничего лучше, как с полным доверием родниться на достижениях. На великих! Ну?!