Свобода

Она и в самом деле дрожала, но как будто окостенела в позе эмбриона и даже не посмотрела на то, что у Уолтера в руках. Патти лишь опустила голову, как будто ее били.

— Полезай в машину! Согрейся! Я не просил тебя приезжать.

То ли ее сильнее затрясло от холода, то ли Патти действительно слегка качнула головой.

— Обещаю, что позвоню, — продолжал Уолтер. — Обещаю, мы поговорим по телефону, если ты сейчас залезешь в машину и согреешься.

— Нет, — тихонько сказала она.

— Как хочешь! Тогда мерзни!

Он захлопнул дверь, пробежал через весь дом и выскочил черным ходом, к озеру. Уолтер вознамерился хорошенько продрогнуть, раз уж Патти была настроена торчать на крыльце. Он все еще держал в руке рукопись. По ту сторону озера виднелись яркие огоньки Кентербриджа — на огромных телеэкранах мелькало все то, что, по мнению внешнего мира, происходило сегодня на Земле. Люди сидели в нагретых комнатах, угольные электростанции нагнетали тепло, но Арктика продолжала сковывать холодом хвойные леса в октябре. Уолтер никогда толком не знал, как жить, а сейчас его знания как будто сократились до нуля. Но, когда мороз перестал быть бодрящим и начал пробирать до костей, Уолтер начал беспокоиться о Патти. Стуча зубами, он вернулся, обошел дом и обнаружил, что она лежит, свернувшись клубочком, на траве. Патти перестала дрожать — зловещий признак.

— Ну ладно, — сказал он, опускаясь на колени. — Не надо так, а? Пойдем внутрь.

Она слегка шевельнулась. Мышцы у нее не гнулись, под пиджаком как будто был лед. Уолтер попытался поставить ее на ноги, но не смог, поэтому пришлось внести ее в дом, положить на кушетку и накрыть одеялами.

— Очень глупо, — заметил он, ставя чайник. — От этого можно умереть, Патти. И вовсе не обязательно температура должна быть ниже нуля — достаточно лишь посидеть на улице подольше. Сколько лет ты прожила в Миннесоте? Неужели ты ничему не научилась? Черт возьми, как глупо с твоей стороны.

Он включил отопление, принес Патти кружку с кипятком и заставил сесть и сделать глоток, но ту стошнило прямо на кушетку. Когда Уолтер снова попытался ее попоить, Патти покачала головой и слабо забормотала в знак протеста. Пальцы были ледяными, плечи и руки так и не согрелись.

— Черт возьми, Патти, как глупо. О чем ты думала? Это самая большая глупость в твоей жизни.

Она заснула, пока он раздевал ее, и пришла в себя, лишь когда Уолтер, стащив с нее пиджак, пытался снять брюки. Он лег рядом с Патти в одних трусах, навалив сверху груду одеял.

— Не спи, — сказал он, прижимаясь к мраморно-холодному телу жены. — Верхом идиотизма сейчас будет потерять сознание. Слышишь?

— М-м… — отозвалась она.

Уолтер обнял Патти и слегка помассировал, не переставая ругаться и проклинать то положение, в которое она его поставила. В течение долгого времени она не могла согреться, упорно засыпала и с трудом приходила в себя, но наконец в голове у нее что-то щелкнуло, и она начала дрожать и цепляться за него. Он продолжал обнимать ее и растирать, и наконец внезапно Патти широко распахнула глаза.

Она смотрела не моргая, и в глазах было нечто мертвое, очень далекое. Казалось, она смотрит ему в душу и даже дальше, в холодное пространство будущего, когда оба они умрут и уйдут в ничто, туда, куда уже ушли Лалита и его родители, и в то же самое время Патти смотрела Уолтеру прямо в глаза, и он чувствовал, что с каждой минутой ей становится все теплее. Тогда он перестал смотреть ей в лицо и тоже начал смотреть в глаза — пока не стало слишком поздно, пока не успела оборваться связь между жизнью и тем, что после жизни. Уолтер хотел, чтобы Патти увидела его злобу, его ненависть, которая не давала ему покоя в течение двух тысяч одиноких ночей. Оба соприкасались с пустотой, в которой все, что они когда-либо сказали или сделали, вся боль, какую когда-либо причинили друг другу, всякая радость, которую разделили, весило меньше птичьего перышка.

— Это я, — сказала она. — Просто я.

— Знаю, — ответил Уолтер и поцеловал ее.