Свободная ладья

Зашипела-зашуршала игла на заигранной пластинке. И вот оно, маленькое украденное счастье: сквозь шип и хрипы прорвались из какой-то другой жизни роскошные фокстротные ритмы, Рио-Риты» – из немыслимо-фантастической жизни, в которой никто никому ничего не должен, все пропитаны музыкой и друг другу улыбаются. А вот теперь этой музыкой пропитан пионер шестого класса, дёргающий согнутыми в локтях руками, и комната видится ему просторным залом; пол, покрытый полосатыми ковриками-дорожками, кажется сверкающим паркетом, и сам себя он ощущает легким и ловким – помесью летучего Тарзана с лондонским денди, не подозревая, что его ждёт через минуту.

Откуда ему было знать, что педсовет сегодня закончился раньше обычного и отец уже подходит к дому…

8 Другой берег

…Но разошлись после короткого педсовета не сразу.

Звонкоголосая Нина Николаевна, застёгивая у высокого зеркала пальто, любуясь им, посвящала в подробности его перелицовки учительницу младших классов Надежду Дмитриевну.

В дверях учительской их ждал уже одетый, в каракулевой шапке-пирожке, улыбчивый математик Григорий Михайлович.

За столом, у окна, медлил, заново пролистывая свои записи, завуч Афанасьев – дожидался ухода Бессонова, с которым ему было по пути, но пройтись хотелось одному.

Бессонов же не торопился, объяснял, почему он в седьмом классе затеял выпуск стенгазеты с половиной заметок на французском языке. Директриса Прокофьева, молодая рослая женщина с высоко взбитой причёской и мраморно-белым лицом, слушала его с опасливым интересом. Она всегда слушала Бессонова так, словно ждала от его учительских новаций какого-то риска, от которого ей нужно было вовремя его удержать.

Семён Матвеевич косился в окно – там, в школьном дворе, белел выпавший снег, скорее всего последний в эту зиму. К вечеру он, конечно, растает, превратив улицы села в грязевое месиво, особенно – у чайной, где останавливаются рейсовые автобусы из Кишинёва… Почему-то представилось Афанасьеву, как он поднимается в автобус, устраивается поудобнее, едет… Опять – едет… Куда?.. Ну когда наконец перестанет мучить его эта жгучая «охота к перемене мест»?..

Глуховато-размеренный голос Француза (так меж собой учителя звали Бессонова) не умолкал.

С каких пор присутствие этого человека стало тяготить Афанасьева?.. Ведь почти приятелями были… Да не с той ли, памятной ему, августовской вылазки в плавни всё началось? Хотя – с чего бы? Ведь удачная была стрельба – взяли с десяток уток; правда, вымотались, отталкиваясь шестом от вязкого илистого дна, когда пробивались сквозь камыши. Зато, примкнув лодку к вбитому под ветлой железному крюку, ещё час просидели на сухом взгорке, распечатав бутыль домашнего вина и развернув вощёную бумагу с нарезанными кусками брынзы. Там-то разговор, петляя, и вывел их на шпионскую тему.

…Да, конечно, вербовали и те и другие, с усмешкой признался Афанасьеву человек, отлично знавший про свои два прозвища – Мусью и Француз. Не могло быть иначе, объяснял он, власть здесь менялась часто, а ей надо же укореняться. Вообще судьба этой земли драматична, рассказывал Бессонов. До 18-го года (самому Мусью тогда шёл шестой) Бессарабия была российской, затем 12 лет – румынской, в 40-м (Мусью исполнилось 27) стала советской, с 41-го по 44-й – снова румынской, и вот уже восьмой год опять советская. Подписку о сотрудничестве? Нет, никому не давал. Обещал подумать. Тянул. Дожидался, пока уйдут одни и придут другие. И не напрасно: как в осенний листопад, мелькали лица тайных и явных начальников, не успевавших обжить свои дома и кабинеты. А службы в румынской армии Бессонов избежал, как почти все молодые люди из состоятельных семей – будто бы по нездоровью, на самом же деле – за плату.

А вот о России мечтал с детства… Учился в русском лицее в Аккермане; в Кишинёве, когда был студентом педагогического колледжа, стал членом тайного русского кружка. И – ходил на кишинёвские концерты эмигранта Вертинского, доводившего всех до слёз песней: «…И российскую милую землю вижу я на другом берегу».

«Другой берег» в 44-м, во время артподготовки, измолотил в пыль бессоновское родовое гнездо – его дом в Пуркарах, стоявший на самом темени холма, оказался отличной мишенью. Но это не изменило намерения Бессонова «жить в России». «Почему?» – дотошно уточнил Афанасьев. Наверное, потому, что родовые корни в Калужской губернии, терпеливо объяснял Бессонов; оттуда в Бессарабию переместились его дворянские предки в 80-х годах XIX века; отец Александра даже сохранил некоторые их привычки – любил псовую охоту; мать читала французские романы в подлиннике, рос же сам Александр с нянькой.

– Уж не с Ариной ли Родионовной? – воскликнул тут хмельной Семён Матвеевич, сладко щурясь от сигаретного дыма.

Посмеялись, но – по-разному: Бессонов – растроганно, шутка была удачной, да и нянька не местная, привезённая из Калуги, в самом деле пела ему русские песни; Афанасьев же – со скрытым ядом: в исповеди сидящего напротив дворянского отпрыска чудилось ему демонстративное превосходство «голубой крови».