Свободная ладья

Он ходил тогда с металлической тросточкой, слегка прихрамывая (после неудачной попытки в отцовском селе на спор объездить годовалого жеребца, который, поскакав, сбросил его в придорожную крапиву); местные парни его побаивались, зная – в гневе неудержим. Четыре томительных августовских вечера бродил он с Анной по широким улицам села, сшибая тростью головки татарника, спугивая гогочущих, припозднившихся в подзаборной траве гусей, рассказывая об отчаянных приключениях, то ли действительно пережитых им, то ли придуманных – понять было невозможно, а на пятый, свернув в переулок, увел её в степь, в колдовские ковыльные волны, тихо звенящие в звёздном сумраке.

Анне нравилась его упрямая пылкость, пока однажды, уже став его женой, не обнаружила – он ещё и до сумасшествия ревнив и обидчив. Ему мерещились тайные соперники, он требовал от неё подробного отчёта о каждом дне.

Её успокаивали – это от большой любви. Но ей было не легче, особенно когда родился сын и молодой отец, сначала обрадовавшись, вдруг стал высчитывать дни, засомневавшись – его ли отпрыск.

Он оставил Анну девушкой в той беспокойной и счастливой, словно приснившейся, жизни, а вернувшись из кромешной тьмы военных страстей, в другие места, в другую страну, увидел женщину, чьи медленные движения, позы, взгляд, улыбки мгновенно переносили его в саратовскую степь, в ковыльный шёпот и звёздный блеск, которые, оказывается, таились в нём все эти страшные годы, подпитывая волю к жизни.

– Ты не ревнуешь, потому что хорошо знаешь – я не могу без тебя. Но учти – однажды я переступлю через это. Вон сейчас сколько женщин без мужей. Думаешь, не пригреют?

Догадывался Семён Матвеевич, как бедны и неуклюжи его слова, как никчёмны его откровения по сравнению с тем, что он на самом деле испытывал. А тут ещё проклятый пёс за окном глотку дерёт.

Вышел на кухню, плеснул из чайника – попить, увидел: жена, встав из-за машинки, пришла его кормить. По привычке. Он знал – она это сделает, как всегда, механически, думая о чем-то своём. Сказал с раздражением:

– Можешь не беспокоиться, я поел в чайной.

Ушла. Нет чтобы настоять, усадить, сказать что-нибудь ласковое. Повернулась и ушла!

– Анна, ну как можно дальше так жить? – крикнул он ей вслед, услышав истерический клёкот в собственном горле. – Ты же рушишь всё, что с таким трудом… Понимаешь – нет?..

Молчала Анна.

– За что ты мне мстишь?

Смутная догадка мелькнула в его воспалённом сознании: Да мне ли?.. Может, тому, другому, каким он становится, когда оттуда, из окопной щели, из воя и грохота ушедших лет, вдруг охватывает его жуткая пустота под сердцем?.. И нет под ногами опоры, и он, теряя голову, выкрикивая бессмысленные ругательства, швыряет на пол всё, что подворачивается под руку… Но зачем, зачем того, другого, каким он бывает короткое время, путать с ним, настоящим? Анна, Анна, останови приближение пустоты, помоги, ты же можешь!..

Но лишь жалкие обрывки фраз, нелепых угроз и обид роились вокруг него, снова застывшего в дверях маленькой комнаты. В число обид попало всё – её замкнутость, нежелание ходить с ним в гости и принимать их у себя, отчуждённость сына, невозможность открыть ему прошлое семейного клана Афанасьевых, тяжкие сны, в которых он снова переживал муку плена, отчего по ночам скрипел зубами так, что Анна просыпалась в страхе и будила его.

Семён Матвеевич смотрел на жену, сидевшую у швейной машинки, на её позу, странно сочетающую покорность и упрямство, и тоска по несбывшемуся снова стала щемить его.

– Не хочешь ты меня понять! – крикнул он из прихожей, одеваясь. – Зато я тебя понимаю. Я выясню, кого ты себе завела! Думаешь, всё прощу, как простил того, с кем ты во время войны кантовалась?

Анна, услышав, как он, уходя, хлопнул дверью, тихо вздохнула, так и не сказав ему ни слова. Он всё равно бы ничего не расслышал – ведь его собственные слова звучали в нём самом гулким грохотом.

15 Письмо вождю

Весь следующий день Виктор Афанасьев прикидывал, как начать письмо Сталину. Думал об этом в школе и дома, а на улице даже произносил шёпотом первые фразы.

Было слякотно – оттепель растопила снег, ноги разъезжались на скользкой дороге, но он, балансируя, стараясь идти вплотную к забору, чтоб вовремя за него ухватиться, упрямо двигался к киоску, где хотел купить новый карандаш. Старым огрызком писать черновик письма он не хотел – это ему казалось неуважительным по отношению к вождю. Хотя, конечно, Сталин никогда не догадался бы, как был написан черновик, потому что чистовик Виктор намеревался переписать чернилами.

«Уважаемый Иосиф Виссарионович!..» Это начало Виктор забраковал как бездушно-казённое. Нет, надо сразу выразить свои чувства: «Дорогой и любимый…» А может, так: «Дорогой и любимый вождь и учитель…» Но если писать «вождь», то обязательно надо добавить «всех угнетенных народов». И он же еще генералиссимус, где-то это нужно указать. Но – где?