Свободная ладья

В чём-то, конечно, она права. Бессонову вспомнилось, как у Афанасьева-младшего в коридоре, у бачка с водой, дрожало плечо, – эту дрожь до сих пор чувствует рука, а в ушах звучит барабанная дробь его зубов о края кружки. Будто сквозь мальчишку пропускали ток. Ему бы тоже – в иную среду, только где её взять? Что там, у них дома, происходит? И почему отец Виктора – Семён Матвеевич, с которым так поначалу сошлись, почти подружились, даже слегка откровенничали, вдруг возненавидел Бессонова? Ушиблен войной, психопатичен, да, но – не только. Что-то ещё. Что?

Тогда, на охоте, помнится, его почему-то задело то, что у Бессонова в раннем детстве была нянька. Ну да, у Семёна в его саратовской глуши няньки не было, но это ли повод для зависти, переходящей в ненависть? Ну не знает латыни, в лице что-то дрогнуло, когда Бессонов, перебрасывая из лодки на берег тяжёлую брезентовую сумку, привычно произнёс: «Omnia mea mecum porto» – и, заметив, как напрягся его спутник, тут же перевёл: «Всё своё ношу с собой».

Неужели из подобных уколов самолюбия вырастают шекспировские страсти? А может, катализатор всему – возникающая привязанность его сына, Виктора, к нему, Бессонову? Так ведь вокруг Бессонова таких мальчишек почти десяток, дело для подростков обычное – от своих родителей устали, чужие им интереснее. Стоит ли ревновать? Хотя учителю, наверное, стоит. Задуматься стоит, почему к тебе ребятня не липнет. Значит, ты им не нужен?..

Нет, не проходило чувство тревоги. Конечно, чем-то должна завершиться проверка. Чем? Уволят по идеологическим мотивам – без права преподавать? Плохо, но не смертельно, можно уйти в егеря, охотхозяйств здесь, в окрестностях, много. Совсем плохо, если проверка пойдёт по второму кругу и распространится на жену – на подробности её переезда из Румынии.

Проверяльщик из Кишинёва, так эффектно погладивший Ласку в школьном коридоре (после чего Александра Витольдовна нервно попросила Бессонова «убрать собаку»), зашёл и в молдавскую школу – для беседы с Лучией Ивановной. У неё осталось странное впечатление, будто кишинёвский инспектор тяготится проверкой, а вся эта затея её мужа со стенгазетой на французском, да, кажется блажью, но не опасной, хотя и несвоевременной.

Конечно, не исключено, что он был искренен, ну а если – играл в искренность? Если провоцировал жену Бессонова на неосторожную откровенность? А вернувшись в Кишинёв, озадачил людей из специального ведомства некоей туманной информацией – с просьбой «прояснить»?..

Кто-то идёт навстречу, издалека кивая, – кирзовые сапоги, кожушок, шапка из овчины, именуемая здесь кушмой, улыбка на обветренном, давно не бритом лице. А, ну да, очень кстати, тот самый Плугарь, известный в Олонештах охотник, ходил как-то с Бессоновым в ночную засидку на волков, к тому же – владелец огорода на берегу Днестра, где пристёгнута к старому осокорю полузатонувшая шлюпка.

Поздоровались за руку. Ласка обнюхала его сапоги, Плугарь кивнул, прицельно щурясь:

– Щенков ждём?

– Ждём – надеемся.

Разговаривали по-молдавски.

– Говорят, неприятности у тебя?..

– А у кого их нет? – усмехнулся Бессонов. – Разве что у бездельников. Да и неприятности эти как туман над рекой – утром вот он, а солнце пригрело – и нет его.

– Хорошо бы так… А я к Стрымбану иду, утиную дробь обещал.

Была близка весенняя охота, и, поговорив о ней, Бессонов спросил, не его ли шлюпка – возле вербы.

– Моя. Племянник с лимана притащил – катером, на верёвке. Не знаю, что с ней делать: чинить-возиться некогда.

– Отдай.

– Кому?

– Да мальчишкам моим, рыбачкам, пусть возятся.

– Им самим не справиться. Разве ты поможешь.

– Помогу.

– Ну и нехай пользуются, я не против.

И, потолковав ещё о предстоящей охоте, разошлись. Как легко и просто оказалось осуществить ребячью мечту! Правда – пока её часть. А вот что с этой мечтой будет, если его, Бессонова, выгонят?

Он свернул в свой переулок, приостановился, засмотревшись на петлистое сверкание реки, чувствуя лицом тёплое дыхание неба. Вдруг вспомнились строчки: «…И российскую милую землю / узнаю я на том берегу». Нет, в 25-м, в Кишинёве, когда тринадцатилетнего Бессонова родители отвезли в русский лицей и он ходил на все концерты эмигранта Вертинского, эти строчки звучали иначе: «…горькую землю». И ещё одна песня запомнилась с голоса навсегда:

Мчится бешеный шар
и летит в бесконечность,
и смешные букашки облепили его.
Мчатся, вьются, жужжат
и с расчётом на вечность
исчезают как дым, не узнав ничего.

Как же он, Бессонов, устал сейчас от чужого и собственного «жужжанья»!.. Может, и в самом деле бросить всё, уйти? Хотя бы и – в егеря?!