–
– Дело в том, что я еще привез документальный фильм «Народная милиция», о дружинниках. И великий оператор Анатолий Дмитриевич Головня, возглавлявший приемную комиссию, ушел смотреть его в зал. И надо же ему было войти именно в тот момент, когда я хотел забрать документы и удалиться. До экзамена я решил: если тройка – уезжаю домой и поступаю в аспирантуру как химик. Он входит, берет мой конверт. Не выдерживаю и говорю: мне за фотографии два. Три, поправляет один из экзаменаторов. Головня и глазом не повел – аккуратно, одну за другой, достает из конверта мои фотографии и смотрит. Досмотрел и говорит: ну что ж, поставим ему пять и примем. Я думал, что ослышался…
–
– Иди, говорит. Иду к выходу, а он мне в спину бросает: только не монтируй все в мировом масштабе! Я понял, о чем речь. У меня в фильме есть кадр крупно – огромный ковш, в него льется раскаленная сталь. И так же крупно, встык, бокал – в него льется шампанское. Я вылетел на крыльях…
–
– Тогда не было. И вообще, если подумать, не было. Ни тогда, ни когда через три года я поступил на Высшие режиссерские курсы…
–
– Разумеется. Я как я, весь перед вами… Помню, еще одна шоковая ситуация была на заключительном экзамене…
–
– Нет, при впуске. Собрался синклит, от мала до велика. От Алова с Наумовым до Пырьева с Александровым и Райзманом. Ковер и на ковре стул. Очередь за дверью. Все нервничают. Я приближаюсь. Вызывают. Иду, и у меня абсолютно пересыхает во рту, не могу говорить. Сел на стул, принужденно улыбнулся и сказал: пожалуйста, воды, иначе не скажу ни слова. Тонкий стакан – в нем вода. Отпил – появился голос. Задают вопросы – отвечаю. То ли Алов, то ли Наумов спрашивают: а у кого вы учились как химик? У профессора Пушкаревой. Что-нибудь яркое о ней можете рассказать? Говорю: она человек замечательный, и ученый, и общественный деятель, и обаятельная женщина, но поразила она меня неожиданно, дело было на колхозном рынке, она покупала молоко, с четвертью ходила за молоком, а у продавщиц только бидон и ведро и нет воронки. Ну и что же, спрашивает Наумов. И такая тишина. Отвечаю: она поступила очень просто – взяла ведро и тонкой струйкой стала лить молоко в горлышко своей четверти, изумленные бабы собрались толпой и смотрели, как профессор Пушка-рева не пролила ни капли…
–
– Она была химик! И меня приняли.
– Она была для меня Таня Теткина. То, что я видел, что фантазировал, над чем думал, о чем мечтал, – Таня Теткина.
–
– …а потом увидел ее. А потом с ней познакомился. Я был счастлив.
– Это позднее. Это другое. Это независимо. Первое чувство: я нашел, что искал.
–
– Она шла за мной. Более того, она была еще очень зеленая и необученная и любила наигрывать. К ней прилипали чужие интонации и манеры. Инна, ты говоришь голосом Татьяны Дорониной – да, да, ко мне прилипло… Она очень музыкальна, очень слышит и точно воспроизводит. Она обожала Доронину. Я говорю: не надо, будь собой, у тебя свой замечательный голос, тембр уникальный, неповторимый. Все ее симпатии к бабушке, к деревне – это то, что нужно для Тани Теткиной, что составляет ее суть. Она очень выросла на картине. Работа воспитывает. Меня тоже воспитывает.
–
– С первого фильма. И удивляла, и радовала. Ее рассказы о маме, о бабушке из рязанских деревенских женщин – это было мне близко. Моя бабушка по маминой линии – тоже из рязанских. Это особый говор, музыка речи, все родное.
–
– Да, непросто. На эту тему я бы не очень хотел распространяться. Это касается не только меня, но и моей первой жены. У нас с ней хорошие отношения. И у Инны – тоже. Мой старший сын подолгу жил с нами. Я дорожу этим.
–
– Верю.
– Высшие силы. Что такое характер, что такое генетика? Все оттуда, свыше. Я не верю в случай. Случай – это неузнанный и непонятый Промысел Божий. Я довольно рано стал понимать, что это зона особого внимания, и не следует торопиться с выводами, с поступками, стоит подождать, подумать, разобраться…