– Абсолютно с тобой согласен. Может быть, именно поэтому я после двенадцати лет жизни в Америке понял, что все-таки мое место в России. И очень рад, что нашел в себе силы вернуться. Это не такая простая вещь – психологически вернуться. Когда в тебе уже произошло какое-то перерождение. Ты уже привык к той стране. Вернуться обратно, нагонять поезд, который ушел далеко-далеко… Но я на это отважился и очень этому рад. Что касается ментальности – дело в каких-то самых глубоких основах. Америка замешана на протестантизме, это очень строгая, очень честная, позитивистская религия. Типа: улыбайтесь. Всегда улыбайтесь, всегда делайте хорошо, всегда делайте правильно. Казалось бы, что особенного? Но они этому следуют. Они всегда хотят, чтобы было хорошо.
–
– Да, они с детства усваивают: не ври, не обманывай, если видишь, что кто-то плохо делает, сразу доложи об этом, потому что плохое может распространиться. Соседи не дают тебе спать – позвонить в ментовку, заложить соседей? У нас: ни за что. А у них это делается без всяких комплексов. Тут же накрывают шумную компанию, и больше она не шумит.
–
– Я думаю, я сюда приехал за любовью. Я приехал, потому что здесь очень много людей, которых я люблю, и очень много людей, которые любят меня. Мне этого в Америке ужасно не хватало. Это очень важно. Я не говорю о том, что меня узнают на улицах или уступают место в очереди. Это ерунда. Но когда я выхожу в большом концертном зале, даже не в Москве, а в Новосибирске, в Омске, в Челябинске, и меня встречают две тысячи человек, и я эти волны любви, идущие от них, ощущаю!.. В Америке никогда этого у меня не было и не будет. У моего сына, который уехал туда ребенком, есть шанс стать там знаменитым или просто любимым…
–
– Он альтист, композитор, руководитель группы, и он уже сделал довольно большую карьеру, ему тридцать лет, а он уже довольно известный человек в Америке…
–
– Да, мы это эксклюзивно объявляем. Его назвали Вениамин. Или Бенджамин по-английски. Ему исполнился сегодня один день!
–
– Это правда. Музыка, она не конкретна. Если я написал красивую мелодию, я могу сказать, что посвятил ее Ире, но доказать это невозможно. Но мне в моей жизни, действительно, повезло, и практически вся моя музыка за последние тридцать три года, которые мы вместе, так или иначе посвящена моей жене Ире. Я не пишу: посвящается…. Но это так. У нас такой интересный тандем. Она профессиональный литератор, переводчик, поэтесса, сейчас выпустила две книги прозы. Слова – ее профессия. А моя профессия – музыка, звуки. Но мы уже так переплелись, как два дерева, что я выпустил много книг, а она стала петь. Музыку она не сочиняет, музыкального образования никакого, ноль, но она стала очень понимать в музыке. Она слышит: о, симфония Брамса! Ира, откуда ты знаешь? Я знаю. Это удивительное взаимное прорастание. Я пишу какие-то свои тексты, даю ей читать… Композитору на самом деле женщина мешает. В каком смысле? Когда человек сочиняет, никто не должен быть рядом, я какие-то звуки издаю и не хочу, чтобы их кто-то слышал, это сугубо интимный процесс. К счастью, у нас достаточно большая квартира. Я в этом ориентируюсь на моего любимого композитора Густава Малера. Малер говорил Альме, любимой жене, пока она от него не сбежала, но это было позже. А пока у них был страстный роман, и он ей говорил: Альма, понимаешь, мне очень важно, чтобы я знал, что ты здесь, но ты должна быть от меня примерно в восьмой комнате, чтобы, если что, я мог добежать до тебя, я должен быть уверен, что ты там сидишь, в этой восьмой комнате, тогда я могу спокойно сочинять.
–
– Это правда. Восьмая комната – условное понятие, это может быть и соседняя комната, или даже другой город. Но я знаю, что моя любимая там. При нынешних средствах связи я набрал ее на «Скайпе», и ее лицо появляется на мониторе моего компьютера, где бы она ни находилась и где бы я ни находился. Во времена Малера «Скайпа» не было. А сейчас есть. И то, что у меня где-то в этой вселенной есть женщина…
–