Свободная любовь

– Я еще написал, что не приду на ваше заседание, потому что оно будет проходить при закрытых дверях, втайне от общественности, то есть нелегально, а я ни в какой нелегальной деятельности принимать участия не желаю.

– Страшно не было? Идти против всех?

– Конечно, было. Но в это втягиваешься. Это сравнимо с войной. Человек приходит на войну, свистят пули, он вдавливается в землю, он не может поднять голову. Потом привыкает, начинает ориентироваться и смотрит, какая пуля правильно свистит, какая неправильно. Так и тут. Особенно когда меня отравили. Это была серьезная угроза жизни.

– Как это было?

– Я целую книгу написал об этом. В 75-м году меня вызвали в КГБ, сначала был не допрос, а разговор. А потом второй вызов: как бы вас вернуть в советскую литературу, вы такой хороший писатель. После чего я вышел оттуда больной. Как я подозреваю, я был отравлен сигаретами.

– Вы стали болеть?

– Да, тяжело и непонятно. В 92-м году я обратился к Ельцину, чтобы мне открыли дело. Ельцин распорядился. А они все равно крутились, а дело не дали. Сунули какие-то бумажки, что все сожжено. И какие-то бумажки из своих рук трясущихся показывали. Была конференция «КГБ вчера, сегодня, завтра», я выступил и опять рассказал про это. И какой-то гэбешник сказал: да, Войновича отравили, но все общество было отравлено.

– Мне рассказывала Белла Ахмадулина, как вы уезжали в эмиграцию и у вашей шестилетней дочери Оли отобрали подаренный Беллой грузинский медальончик. Оля заплакала и бросилась к ней: у меня отнимают твой талисман-чик! И Белла басом гаркнула, откуда-то у нее прорезался бас, чтобы ребенку вернули игрушку. И игрушку вернули…

– Да. Мне предъявили ультиматум: или я уеду, или они со мной покончат. В 1980 году, после высылки Сахарова, я написал письмо, ерническое, в «Известия», что вот позвольте через вашу газету выразить мое глубокое отвращение ко всем трудовым коллективам, а также отдельным товарищам, включая передовиков производства, инженеров человеческих душ, академиков, лауреатов и депутатов, которые приняли или еще примут участие в травле лучшего человека нашей страны Андрея Дмитриевича Сахарова. Я много таких писем написал, но тут явился человек, который сказал, что уполномочен сообщить, что терпение советской власти и народа кончилось…

– А почему вы так лезли на рожон?

– А у меня другого выхода не было. Если уж вступил с ними в войну, надо воевать до конца. Они мне угрожали, а я показывал, что для меня жизнь – копейка. Хотя на самом деле это было не так.

– Вы родились с чувством юмора?

– Я читал у Жванецкого, он считает, что приобретенного не бывает. Но оно как-то развивается.

– Жванецкий замечательно говорит, кого выбирать: из писателей, из женщин, из президентов. Называет черты и одну неизменно: чтобы веселый человек.

– Быть юмористом – не значит быть веселым. Эта эстрадная юмористика, она к великому юмору никакого отношения не имеет. О Жванецком я не говорю, он замечательный. Сейчас я попробую сформулировать, что такое юмор, я никогда не формулировал. Почему человек юморист? Это смех от бессилия. Видишь какие-то пороки общества, человеческие пороки, и знаешь, что это безнадежно.

– То есть или стреляться, или смеяться?

– Совершенно верно.

– А когда вы писали сатирические письма к разным начальникам – для чего? Вы же не верили, что ваши письма помогут чему-то?

– Нет, я не верил. Но я верил, что они ставят начальников в смешное положение. Что над ними будут смеяться. Это передавалось иностранными радиостанциями, ходило по рукам. И мне было приятно, что мои враги в дураках.

– Сейчас вам жизнь нравится?