Свободная охота (сборник)

Говорят, где-то на Севере, в скандинавских странах, когда приходят на могилы родственников, то обязательно смеются, даже давятся в приступах хохота, мнут пальцами гортань, придерживают её, так сказать, чтобы не лопнул какой-нибудь хрящ – тем самым демонстрируют своё отношение к смерти: смерть, дескать, – обычная бытовая вещь. Скандинавские северяне считают, что они не боятся смерти. Чушь, вздор! Смерти боятся все без исключения – и Князев боялся, и Матвеенков боялся и боится, надо просто научиться не думать о ней, не поддаваться страху, гасить его в себе. Человек, который не боится смерти, – просто-напросто ненормальный. Среди нормальных таких нет.

Распечатав бутылку сладкого, сильно отдающего синим кавказским виноградом напитка, Матвеенков наполнил один стакан – всклень, с краями, так что вино бугром выперло наружу, просунул руку сквозь прутья ограды, осторожно, чтоб не расплескать, поставил стакан у могилки. Второй стакан налил себе. Тоже – всклень. В бутылке ещё оставалась чуть ли не половина, но Матвеенков, не глядя, швырнул посудину в сторону. Бутылка кувыркнулась, окропила воздух веером тёмных брызг, стукнулась о мягкую землю боком, приподнялась и, будто живая, понимающая, что ценный напиток нельзя расплескивать, беззвучно опустилась на донье. Словно бы кто специально её так поставил. Ну что же, может быть, помянет ещё кто-то солдата.

– Ну вот, товарищ сержант… Вот и свиделись, – подрагивающим, каким-то стеклистым тонким голосом проговорил Матвеенков, скосил глаза себе под ноги, переступил с места на место – показалось, что раздавил цветок, угодивший под подошву, поморщился – говорить было трудно. – А я вот, видите, демобилизовался, привет от ребят наших привёз.

Речь Матвеенкова, несмотря на стеклистость и пионерский звон голоса, была монотонной, он вообще не привык говорить много, долго, а тут надо было – он отчитывался перед Князевым за ребят своего отделения, за жизнь, которую прожили без него, за тишину того мало кому ведомого в Астрахани полугородка-полукишлака с коротким названием, где Князев погиб. В том, что там тихо, не свистят больше пули, есть и Князевская заслуга. Иначе жизнь не стоило бы отдавать.

Поднял Матвеенков стакан, посмотрел сквозь него на солнце – ничего не видно, только красные искры бегают, перемещаются с места на место, глаз алыми острыми лучиками покалывают. Никогда не пил столько вина Матвеенков. Поднёс стакан ко рту – смелое движение для непьющего.

– Пусть сон ваш будет спокойным, товарищ сержант, – проговорил он, обращаясь к могиле на «вы», и махом опрокинул стакан. Молча вытер губы ладонью.

Достал из кармана два кулечка с землей, подержал их в руках, словно бы старался взвесить, определить, что на что потянет. Ссыпал землю из одного кулечка на могилу, просунул руку через решётку ограды, разровнял. Проговорил тихо, ни к кому не обращаясь, – видать, не желал, чтобы его слышал ещё кто-то, кроме того, к кому были обращены эти слова, и вообще Матвеенкову совсем не надо было, чтобы его речь унеслась в гулкое пространство и обернулась там голубями или, допустим, чайками, что белыми точками всплывали над домами, сбивались в облака, а потом пикировали в невидимую Волгу.

– А эта с могилы Наджмсамы, из самого города Кабула. Вот. – Матвеенков подвинул в центр земляного пятна стакан с вином, вино брызнуло во все стороны кровяно-алым искорьем, и Матвеенков, увидев это искорье, контуженно дёрнул головой, выпрямился, посмотрел в сторону далёких домов, за которыми текла великая река, на чаек, белыми точками поднимающихся над крышами. Лицо его сделалось спокойным, непроницаемым, каким-то незнакомо-жёстким; он хотел сказать, что сделает всё зависящее от него, чтобы люди помнили Князева, и вообще сделает всё, чтобы не текла кровь нигде, но потом подумал, что такие речи имеют право произносить лишь большие люди, а не он, маленькая сошка, подался вперед, ткнул головою воздух, вид его стал сердитым, упрямым: не-ет, не такая уж он маленькая сошка… И он действительно сделает всё, чтобы люди помнили Князева. В будни помнили, в праздники, на работе и дома, при всех обстоятельствах, в разных местах.

Поклонился по старому обычаю могиле – у них так всегда, испокон веков делали: кланялись могилам, считая, что доживают век за тех, кто ушёл, просили прощения и одновременно благодарили за то, что живы, – проговорил спокойно, чётко, словно отвечал на некий каверзный вопрос на политзанятиях:

– Пусть земля будет вам пухом, товарищ сержант. – Повернулся на одном каблуке, сморщился оттого, что получилось это слишком по-солдатски, – видать, то, что вживили в Матвеенкова за два года срочной службы, останется теперь в нём надолго, – проговорил через плечо: – Прощайте, товарищ сержант! – Но потом подумал и добавил: – До свиданья. Я скоро ещё приду…

Февраль в Кабуле