Свободное падение

Но и мир Ника не существовал реально. Мир этот не был всеобъемлющим: каждый отдельный результат, полученный путем эксперимента, был чересчур мал и не заполнял, многократно множась, Вселенную. Если Нику это удавалось, мы застывали в восторге. Так, он рисовал карту созвездий, подавая их как следствие демонстрируемого наглядно действия закона всемирного тяготения. И тогда нас, заодно с ним, переполнял дух поэзии — вовсе не науки. Дедуктивные выкладки на цыпочках тянулись к величественному хороводу звезд и чисел, однако взглянуть на небо мы и не помышляли. Поколение должно было смениться, прежде чем мне самому стала понятна разница между умозрительным представлением и тем, что видишь перед собой, закинув голову. А Ник полагал, будто говорит о реальных вещах.

Под стеклянным колпаком горела свеча. Вода поднималась, занимая собой пространство, которое ранее заполнял кислород. Свеча гасла, но прежде того успевала озарить Вселенную, разложенную по полочкам с неслыханной дотошностью: нельзя было не вскрикнуть — вот же, вот ответ на все вопросы. Если еще остались какие-то проблемы, они сами должны заключать в себе решение. Проблемы, не поддающиеся решению, с рационально организованной Вселенной несовместимы.

Вера человека зависит от его наклонностей, а кем он стал — во многом определяют жизненные обстоятельства. И однако же сплошь и рядом в разгул принуждения вторгается явственно различимый вкус картофеля — элемент, в сравнении с которым изотопы урана наличествуют в природе с избытком. Вкус этот наверняка был знаком Нику: о себе он почти не задумывался. Родился он в бедной семье и едва не надорвался, с трудом пробивая себе дорогу: оттого-то и ценил знания превыше всего. За отсутствием средств сам изготовлял приборы из жести, гнутого стекла и эбонита. Зеркальный гальванометр — творение его рук — поражал совершенством, а однажды он показал нам крошечное, внутри пробирки, северное сияние, завораживающее глаз, будто диковинная бабочка. Ник вовсе не стремился сделать из нас технарей: он хотел, чтобы мы понимали окружающий нас мир. Его космос не оставлял места для духа — и космос подлинный не преминул отыграться на нем по всем статьям. Ник был наделен любовью к людям, добротой и самоотверженностью, привлекавшими к нему всех и каждого, и он же проповедовал веру в безысходно унылую, рассудочную Вселенную — и дети пропускали эту проповедь мимо ушей. В перерыве он не мог уйти в учительскую: они толпой обступали его со всех сторон, осаждая вопросами, ловя каждый жест, желая — вопреки всякой логике и здравому смыслу — просто побыть рядом. Стоя посреди коридора в замызганном халате, он терпеливо давал разъяснения, а если затруднялся с ответом — честно признавался: не знаю; с любой малышней держался на равных. Ник, как и я, вышел из трущоб, но его вывели оттуда ум и воля. Его никто не вытягивал, он вытащил себя сам — коротышку, получившего низкорослость в наследство от многолетней изнурительной работы и жизни впроголодь. Ник был социалистом и одно время, в разгар политических страстей, состоял в партии; но его понимание социализма мало чем отличалось от его натурфилософии: он и социализму приписывал те же качества — логику, отсутствие зла и поразительную красоту. Ник провидел новый мир, но для себя самого не ждал от будущего большей платы за меньшую работу — он хотел, чтобы мы, дети из низов, учились в школах, не уступающих Итону. Он хотел отдать все богатства земли во владение нам и всему человечеству… Теперь, после распада Британской империи, при встречах с жителями тропических стран, победно ставящими свое освобождение в заслугу себе самим, я вспоминаю Ника: уж он-то с готовностью освободил бы их в ущерб себе еще шестьдесят лет назад. Правда, сам он никакой собственности не имел — даже автомобилем обзавестись не помышлял, не пил, не курил. На нем всегда был поношенный синий костюм из саржи и черный халат, съеденный парами кислот до полного истончения. Ник отвергал дух, животворящий сущее, — не потому ли, что труднее всего разглядеть то, что находится перед глазами?