Свободное падение

Выводы из принятой мной — вопреки всякой логике — системы Ника я сделал, однако, вполне логические. Нет духа, нет абсолюта. Следовательно, что считать добром, а что злом — определяется простой волей большинства, подобно тому как парламент налагает запрет на заключение официальных пари и на продажу спиртного после половины одиннадцатого вечера. Но с какой это стати Сэмюэл Маунтджой, черпающий из собственного источника, должен повиноваться парламентским решениями? Какая сила препятствует Сэмми самому определять, что ему во благо? Ник и не подозревал, что его мораль перешла к нему от отца — холодного сапожника, жившего не задумываясь — как придется. Из естественных наук нельзя извлечь нравственного урока, можно извлечь только безнравственный. Запас оптимизма и добродетели, накопленный девятнадцатым столетием, истощился задолго до моего появления на свет. Безгрешный, изготовленный из папье-маше мир, в котором обретался Ник, я перекроил на собственный лад. Мой мир был аморален и жесток — из него нечего было и думать выбраться, — пользуйся, чем можешь и пока можешь. И все…

Зачем я описываю все это? Не для самооправдания, а для того, чтобы понять себя. И потому должен оговориться, что столкнулся со сложностями, которые вели меня к полной абракадабре. Убеждая себя в относительности добра и зла, втолковывая себе, что это всего лишь пустые фишки, я в то же время понимал, чувствовал всем существом совершенную красоту святости — и вкус зла ощущался у меня во рту, словно вкус блевотины.

В год нашего возмужания мы получили наглядный урок по части секса, а так как вовлеченными в это событие оказались как раз те, на кого мы смотрели с восхищением, — я, по крайней мере, решил, что мне теперь в этом деле все понятно.

Французскому языку нас обучала мисс Мэннинг. На вид ей было лет двадцать пять. Пышненькая, томная, с копной темных волос и ярко-пунцовым ртом. Учить она нас учила, но весь урок, словно не переставая, думала о чем-то постороннем. Иногда она по-кошачьи потягивалась и, медленно улыбаясь, обводила нас сонным взглядом. Наверно, и мы, и классная комната, и сам педагогический процесс представлялись ей не лишенными приятности, но вместе с тем и смехотворно нелепыми. Казалось, она готова поучить нас — где-нибудь в другом месте — кое-чему, действительно стоящему изучения; и я не сомневаюсь, у нее бы это неплохо получилось. Нас, мальчишек, приятно будоражил вырез в форме буквы «V» на ее груди — между отворотами голубой блузки. Тогда наступила эпоха коленок, открывающихся, если женщина усаживалась на стул. Мы с бою занимали стратегически выгодные позиции, чтобы исподтишка любоваться волнующе круглыми коленками нашей мисс Мэннинг, которые туго обтягивали шелковые чулки. От ее внимания это наверняка не ускользало. Она никогда не сердилась, но и не слишком шла нам навстречу. Пожалуй, ее не покидала только одна мысль: бедные зеленолицые девчушки, бедные, не теряющие надежды прыщавые сорванцы! Потерпите еще капельку — скоро двери перед вами откроются и вы выскочите из детской… Словом, мисс Мэннинг была слишком уж привлекательна, а такие женщины не очень склонны вкладывать всю свою душу в работу.

Привлекательной ее считал и мистер Кэрью. По нашим понятиям, существование его имело двоякое назначение — натаскивать нас по латинскому и обучать игре в регби, но понемногу мы стали примечать, что он тоже питает интерес к одной нашей общей знакомой.

Если во время тренировки на боковой линии появлялась мисс Мэннинг, не только нас, но и нашего наставника обуревала страсть к молодеческим подвигам. С какой отвагой кидались мы в схватку за мяч! Какими легкими, пружинистыми шажками устремлялись вприпрыжку, чтобы изготовиться к атаке перед вбрасыванием мяча, — где уж тут замечать присутствие мисс Мэннинг! Мистер Кэрью брался за нас всерьез: гонял и в хвост и в гриву, старательно демонстрировал особый прием — брошенный им мяч летел, как торпеда, мимо форвардов к зачетному полю. Бурная активность мистера Кэрью несколько озадачивала: у него была жена и только что родился ребенок. Сам мистер Кэрью был крупного сложения, светловолосый, пот с его красного лица катился градом — наверное, от игры в регби: во всяком случае, мне он запомнился всегда потным, разгоряченным. До нас он учительствовал в небольшой частной школе: латинист из него вышел неважнецкий — в регби он разбирался куда лучше. Наверняка ему пришлось бы помотаться в поисках места, если бы в нашей школе вместо футбола не ввели регби: ему с нами, конечно, здорово повезло. И тут наша мисс Мэннинг зачастила на боковую линию, разумно принимая все меры предосторожности, чтобы не испачкать туфли. Как заботливо помогал ей мистер Кэрью обойти непросохшую лужицу! Игра в регби, разумеется, приостанавливалась: мистер Кэрью вился вокруг гостьи, не отходя от нее ни на шаг, и то и дело разражался оглушительным хохотом — изо рта у него вылетали и растворялись в ноябрьском воздухе целые клубы пара. Он явно демонстрировал ей свою выправку и эмблему клуба, а мисс Мэннинг улыбалась ему рассеянно-томной улыбкой.