Свободное падение

Я придал лицу приличествующее выражение. Бесполезно объяснять, что каждый человек – это целый континент. Нет смысла твердить, что каждое человеческое сознание – это настоящая Вселенная, ибо вмещает в себя множество Вселенных.

– Слишком многое можно сказать, Кеннет: и так, и эдак. Сплошная путаница. Но ты не задел нас так, чтобы стало больно. Рано или поздно – все пройдет. Все, что тебе предстоит сейчас пережить. Ничто из прошлого не заглянет тебе через плечо, ничто не даст тычка в зубы…

Кеннет злобно расхохотался:

– Спасибо тебе за «ничто»! Благодарить и впрямь не за что!

Я перешагнул порог и, притворяя за собой дверь, молча кивнул в знак согласия.

14

Я заготовил две речи: для каждого из моих родителей – родителей не по плоти, по духу. Первым делом я собирался к Нику – воздать ему должное. Мысли свои я изложил бы сдержанно, мягко:

«Ты выбрал рацио, разум – но не разумом. Выбрал потому, что тебе показали не того создателя. Да, знаю: ему возносили хвалу – мне ли не знать, как это делается? И Ровена Прингл без устали рассыпалась в похвалах: мне ли не знать, чего они стоят? В викторианских трущобах перед тобой разыграли пародию на творца – старец создатель, тотем покорявшего народы древнееврейского племени, тотем наших собственных праотцов – завоевателей и поработителей, хладнокровно подчинивших себе половину земного шара. Мне этот тотем знаком по одной немецкой картинке. Стоит навытяжку у артиллерийского орудия. К жерлу привязан индус: секунда, ветхозаветный тотем взмахнет рукой – и жалкий мятежник, пес, вздумавший огрызнуться на хозяина, разлетится в клочья. На ногах тотема – высокие сапоги, на голове – тропический шлем: он надменен, невежествен, лицемерен, жесток. Такого создателя ты отверг, как отвергло его и мое поколение. Но ты был наивен – наивен и добросердечен, как Джонни Спрэг, разлетевшийся в клочья на высоте в пять миль над родным Кентом. А ведь и он, и ты могли бы жить в одном мире одновременно. Тебя не опутали чудовищной сетью, внутри которой нас, виновных, заставляют пытать друг друга…»

Но Ник уже не вставал с постели: отказывало изработавшееся сердце. Мне и тогда казалось, что свое он недополучил: очутиться прикованным к больничной койке в захолустном городке сам он желал меньше всего. Я пришел к нему вечером и увидел издали, с порога палаты. Обложенный со всех сторон подушками, он подпирал рукой свою громадную голову. Свет от стоявшей позади электрической лампочки стлался по лобастому черепу снежным покровом прожитых лет, убеляя порошей густые ресницы. В их тени лицо казалось изможденным. Он вдруг предстал мне живым воплощением неустанно работающей мысли – и я в благоговении отступил. Масштаб и уровень того, что происходило с ним перед лицом смерти, были, я знал, несоизмеримы с моим ничтожеством. Я ушел, так и не прочитав вслух своего единственного стихотворного произведения.

Речь, обращенная к мисс Прингл, должна была быть предельно простой:

«Мы с тобой одной породы, вот так. Тебя заставили меня мучить. Ты лишилась свободы – и тебе пришлось поступать со мной именно так, не иначе. Тебе это ясно? А результат – вот он: Беатрис в закутке для полоумных – и это итог наших совместных усилий, моих усилий, всеобщих усилий. Неужели тебе не ясно, как наши несовершенства вынуждают нас терзать друг друга? Конечно же ясно! Невинные и тати – все живут в одном мире: Филип Арнолд теперь министр, и живется, и дышится ему легко. А мы с тобой не относимся ни к тем, ни к другим. Мы – виновные. Вина заставляет нас падать, ползать на четвереньках. Плача, мы рвем друг друга на части.

И потому я снова пришел к тебе: теперь мы оба взрослые, мы живем в двух мирах сразу. Я принес тебе мое прощение. Необходимо же когда-нибудь прервать линию страшной наследственности. Я прощаю тебе все, что ты сделала, прощаю безоговорочно: можешь пронзить меня насквозь. А я попытаюсь изъять тебя из нашего прошлого, словно ты к нему непричастна».

Но прощение должно быть не только даровано: нужно еще, чтобы его приняли.

Жила она теперь в нескольких милях от школы – в сельском домишке с камышовой крышей. Я отворил железную калитку и, едва ступив на узкую дорожку, услышал ее радостный возглас:

– Маунтджой!