Свободное радио Альбемута

— Дружище Бастер, — объяснил Изидор, ошеломленный тем невероятным фактом, что кто–то может не знать самого уморительного на Земле комика. — А вы откуда сюда приехали?

— Не понимаю, какое это имеет значение. — Девушка стрельнула глазами в его сторону и, похоже, осталась довольна увиденным; напрягшееся на мгновение тело снова расслабилось. — Я буду очень рада вашему обществу, — добавила она, — но позднее, когда разберусь со своими вещами, наведу здесь хоть какой–то порядок. А сейчас об этом не может быть и речи.

— Почему не может? — удивился Изидор.

Буквально все в ней его удивляло. Возможно, подумал он, я слишком уж долго живу здесь совсем один и постепенно стал таким, ну, вроде как странным. Говорят, с «недоумками» такое не редкость. От этой мысли ему стало еще грустнее.

— Я мог бы помочь вам распаковаться, — несмело предложил он, видя, что узкая щель двери начинает еще больше сужаться. — И с мебелью тоже.

— Так у меня нет никакой мебели, — удивилась девушка, — а все эти вещи, — она указала через плечо на захламленную комнату, — так здесь и были.

— Они не годятся, — твердо сказал Изидор.

Он понял это сразу, с первого взгляда. Стулья, ковры, столики — все это прогнило, понуро обвисло, пало жертвой безжалостного времени — и запустения. За долгие годы, пока в этой квартире никто не жил, распад почти состоялся; Изидор не понимал, как она думала жить в такой обстановке.

— Слушайте, — загорячился он, походив немного по дому, — мы наверняка сможем подобрать вещи посохраннее этих. Лампу — в одном месте, стол — в другом.

— Так я, пожалуй, и сделаю, — сказала девушка. — Только сама, спасибо за предложение.

— Вы сумеете ходить по этим квартирам в одиночку? — не верил своим ушам Изидор.

— Ну да, а что тут такого? — Она чуть поморщилась, запоздало сообразив, что снова ляпнула что–то не то.

— Я уже такое пробовал, — сказал Изидор. — Однажды. А потом вернулся в свою квартиру и постарался выкинуть из головы все остальные. Квартиры, где никто не живет, сотни таких квартир, и все они набиты чьими–то своими вещами — бельем, одеждой, фотографиями. Те, кто умер, не могли взять эти вещи с собой, а те, кто эмигрировал, зачастую просто не хотели. Этот дом, за вычетом моей квартиры, насквозь прохламился.

— Прохламился? — не поняла девушка.

— Вы же знаете, что такое хлам. Всякие бесполезные, ни на что не пригодные вещи, рекламная почта и пустые спичечные коробки, обертки от жвачки и вчерашние газеты. Когда рядом никого нет, хлам размножается. Ну, скажем, если ты лег спать, не убрав скопившийся в квартире хлам, наутро его будет вдвое больше. Его всегда становится все больше и больше.

— Понятно, — кивнула девушка, хотя ничего ей не было понятно; она не знала, верить словам этого странного человека или не верить, всерьез он говорит или нет.

— Первый закон Хлама, — сказал Изидор. — «Хлам вытесняет нехлам». Аналог закона Грэшема про плохие деньги.[8] А в квартирах, где никто не живет, некому бороться с хламом.

— И потому он одерживает полную победу, — кивнула девушка. — Теперь я понимаю.

— А вот это место, — продолжил Изидор, — эта квартира, которую вы выбрали, — она слишком прохламлена, чтобы в ней жить. Мы можем потеснить хламность, для этого и надо, как я говорил, прочесать соседние квартиры, однако… — Он замолк.

— Однако что?

— Победить мы все равно не можем, — печально сказал Изидор.

— Почему?

Девушка вышла в коридор, аккуратно притворив за собой дверь. Она стояла перед Изидором, смущенно прикрывая скрещенными руками маленькие, острые груди, стояла и изо всех сил старалась его понять — по крайней мере, ему так казалось. Уж во всяком случае, она его слушала .

— Хлам вечен, победить его невозможно, ну разве что временно или на ограниченном пространстве — вот как, к примеру, я создал в своей квартире нечто вроде временного равновесия между давлением хлама и нехламом. Но со временем я умру или куда–нибудь уеду, и тогда хлам возьмет свое. Это непреложный мировой закон: вся Вселенная движется к конечному состоянию полной, абсолютной прохламленности. Единственным исключением является неустанное восхождение Уилбура Мерсера.

— Да? — недоуменно взглянула девушка. — Я что–то не вижу, какая тут связь.

— Да в этом же и состоит весь смысл мерсеризма, — загорячился Изидор. — Разве вы не участвуете в слиянии, не сжимаете ручки эмпатоскопа?

— Здесь, на этой квартире, у меня нет эмпатоскопа, — осторожно и после заметной паузы сказала девушка. — Я не захватила его с собой, думала — здесь найду.

— Но ведь эмпатоскоп, — заговорил, заикаясь от возбуждения Изидор, — это самая личная ваша вещь! Это прямое продление вашего тела, средство, позволяющее соприкоснуться с другими человеческими существами, превозмочь одиночество. Да что я говорю, вы и сами все это прекрасно знаете. Это каждый знает. Мерсер, он даже таким, как я, позволяет…

Он оборвал фразу, но слишком поздно, когда она уже поняла, а она точно все поняла — об этом свидетельствовала легкая гримаса отвращения, рябью в потревоженной ветром заводи пробежавшаяся по ее лицу.