Свободные от детей

У него злобно подергивается лицо, а это ему не идет. Амплуа Малыгина — добродушные и пройдошливые Иванушки-дурачки, в лучшем случае разудалые разбойники, но никак не Кощеи. Внезапно ощущаю, как же мне не терпится, чтобы Влас поскорее ушел, оставив меня наедине с новым замыслом. Не то чтобы мне так хотелось осчастливить Леру, но не случайно же чувство вины перед братом то и дело начинает свербеть где-то внутри… Откупиться я собираюсь от этой своей виноватости? Помочь сестре, раз не смогла спасти брата… Я — старшая. Они ждут этого от меня. Или мне только кажется, что ждут?

— Ну, мучайся на здоровье! — у него глаза разозлившейся кошки. — Только помощи не проси, если тошно станет, поняла?

Мне становится так смешно, что его просто выносит из моего дома. Провожать? Всплакнуть у порога? Это еще смешнее. Я слышу, как Влас хлопает дверью. Положено содрогнуться от звука еще одной закрывшейся страницы моей жизни, но не так уж она была хороша, чтобы жалеть. Отдельные строчки стоили того, чтобы прожить их, но у меня еще будет время припомнить их и посмаковать удачные сочетания слов…

* * *

Однако времени Малыгин мне отвел даже меньше, чем я ожидала. Дверной звонок встрепенулся, разбуженный его пальцем, когда еще и пяти минут не прошло. Осмотр комнаты одним взглядом: Влас ничего не оставил у меня, значит, нашел в себе силы вернуться без повода.

Когда сюда приходил ты, повод вообще не был нужен… Ни разу не потребовался. Объяснять, что тебя привело? Слова сразу становятся беспомощны, если я хочу сказать о тебе. Разве я смогу объяснить, чем были те наши встречи? Только не банальными свиданиями. Ты проникал в мое заурядное существование не потому, что хотел скрасить его или добавить перчинки в свое собственное. Нет, когда ты появлялся здесь, я понимала, что ты выбился из сил. И приникал ко мне, показывая всем своим существом — горькой складкой между бровями, напряженностью губ, побледневших от гнева на себя, нетерпеливостью ледяных рук, — что больше не в состоянии бороться с собой, презирающим грех прелюбодеяния, равно как и все другие грехи. Ты пытался жить по тем нравственным законам, которые считал единственно правильными, а я мешала тебе…

Не тем, что звонила некстати или добивалась встреч — никогда этого не было. Ведь я понимала, как изнурительна эта борьба со мной, живущей внутри тебя. Но я не давала тебе забыть о себе воздухом московских улиц, которым мы оба дышали, передавая друг другу вдох-выдох через целые кварталы — с твоей Ордынки на мой проспект Мира. Общие облака над головами тянулись от тебя ко мне… Косой, слепой дождь, весь пронизанный солнцем, радостный, летел от меня к тебе… Я знаю, как невозможно тебе было хоть на минуту отвлечься от мысли обо мне, потому что со мной было то же самое.

Всегда забываю взглянуть в дверной глазок. И получаю сюрпризы вроде этого: на пороге возникает не явившийся с повинной Влас, а соседская девочка, имени которой не знаю. Зареванная и перепуганная до смерти, даже светлые волосики топорщатся от страха. Глаза утонули в расплавленном ужасе, который, похоже, спалил ей все нутро, от того она так жадно хватает воздух пересохшими губками, нижняя из которых трогательно выступает больше положенного, кривится отличительным знаком обиды.

Я затаскиваю ее в квартиру, ни о чем не спросив и не успев напомнить себе, что дети вызывают у меня не сострадание, а раздражение. То, о чем однажды обмолвилась Зинаида Александровна, что детей жалко, так жалко! — это не по мне. Безотносительной жалости не понимаю. Но вот эту соседскую девочку с ее детским горем уже прячу за своей дверью.