Свободные от детей

Он охотно подхватывает идею, сообразив, что я угощаю по такому случаю. Сходимся на том, что за русскую литературу надо пить водку, и, довольные друг другом, чокаемся. Краешком сознания я держу мыслишку о том, что много пить нельзя, как недавняя анестезия откликнется — неизвестно. А хочется напиться от души, чтобы впасть в беспамятство и больше не думать ни о каких девочках…

— Ты молодец, старуха, — почавкивая салатом, говорит Валера. — Идешь напролом, как танк. Ни шагу ни вправо, ни влево. Так и надо. А я все по бабам бегаю… Про шоу-бизнес подвязался писать, кое-кому из этих звездюлек и книжки помог состряпать. С паршивой овцы хоть шерсти клок, согласна?

По залу проплывают звуки саксофона, тягучие и мягкие, словно волны. Может быть, того самого моря, рядом с которым остался Леннарт. Я оглядываюсь на Инниного сына: он играет, спрятав свой цепкий взгляд, смягчив постоянный самоконтроль, отдавшись музыке. Я опять думаю о том, что это умение переключаться с глубинного на поверхностное, и наоборот, поможет ему многого добиться.

— Ты совсем не пишешь стихи? — спрашиваю я негромко, чтобы никто не узнал Валеркиного секрета.

— Совсем, — отвечает он жестко. — А какой смысл? Душу выворачиваешь, все нутро на клочки рвешь, а утром обнаруживаешь, что пожрать нечего. Никому не нужны мои стихи. Вообще стихи. Ты вот молодец, нащупала то, что кормит…

— Я ничего не нащупывала, — пресекаю я. — Как раз я-то всегда писала то, что мне самой хотелось бы прочитать. Мне просто повезло, что это оказалось интересно еще тысячам людей.

Он угрюмо кивает и без тоста выпивает вторую рюмку.

— А мне вот не повезло. Катька от меня ушла, знаешь?

«Не удивительно», — хочется сказать мне, но я только отрицательно качаю головой.

— Ушла, — подтверждает Валера, и я угадываю, что он начинает хмелеть. — И не к кому-то, понимаешь? Никакого мужика у нее нет, я уже все перепроверил. Одна живет, лишь бы только мою рожу не видеть… Чем я так плох?

— Она любила в тебе поэта…

Я слышу свой голос и понимаю, что тоже захмелела. Такую чушь можно произнести только спьяну. Женщины сейчас не любят поэтов, они берут их в любовники, потому что дамам льстит, когда им посвящают стихи. Но это не любовь, это такой же холодный расчет, как и любое современное замужество. Скорее всего, Катя ушла просто потому, что ей надоело обстирывать и отмывать потасканного мужика. И кто посмеет осудить ее?

Но Валеру мои слова приводят в неожиданный восторг. Мелко кивая и расплескивая водку, он бормочет:

— Она думает, это легко — быть поэтом! Илья Комаров от передозы умер, Сережа Мараев из окна выбросился… Это только из моих друзей. Она этого хотела? Чтоб я сдох, как собака? Чтоб эта долбанная поэзия сожрала меня с потрохами?

«Он воспринял мои слова всерьез, — соображаю я. — Или… Нет, это не может быть правдой!»

И тут же понимаю, что если эта его Катя, с которой мы не знакомы, хоть чем-то напоминает мою сестру, то она вполне могла влюбиться в нищего гения и разочароваться в разбогатевшей посредственности. Журналист-то из Валерки так себе… Да если еще и шоу-бизнесу продался…

— Мараев выбросился после того, как его уличили в связи с мальчиком, — напоминаю я. — Родители в суд на него подали за растление несовершеннолетнего… Сережа не стал дожидаться скандала.

— Ну, и это тоже, — нехотя соглашается Валерка. — Но кто из поэтов может похвастаться правильной и праведной жизнью?

— Никто. Я точно — нет.

Внезапно вспоминаю, что приехала на своей машине, и хоть от Потаповского переулка до моего проспекта Мира рукой подать, все же придется, видно, вызывать такси. Отвозить домой Валерку я не считаю себя обязанной, пусть добирается как хочет.

Отвлекшись от него, слушаю отрывок из новой книги, который читает Полянская. Он вполне соответствует только что отзвучавшему джазу — фразы у нее такие же мелодичные и длинные. Только сейчас понимаю, как женственно она пишет. И как женственно выглядит с этой мягкой, хотя и не слишком большой грудью, с откровенной округлостью живота, выносившего троих детей, с этими длинными русыми волосами, которые дымкой окружают ее лицо. Она чуть повыше меня, но девчоночьего в ней нет совсем — женщина видна с первого взгляда.

«Это несовременно, — думаю я с непонятной обидой. — Сейчас в моде инфантилизм… Девочка до девяноста лет, потом сразу в гроб. Денег у нее, что ли, нет на липосакцию? Или ей плевать, что она на свои сорок и выглядит? Муж при ней, детей наплодила, книжек написала целый воз и думает, что вросла в свое счастье? Застыла в нем, как мошка в янтаре?»

И во мне начинает клокотать желание найти мужа этой Полянской, завалить его на первую попавшуюся постель и за полчаса уничтожить все, что она считает таким незыблемым, таким состоявшимся. По-божески живут… Да я могу рассеять эту иллюзию одним взглядом! Никто никого не любит. Никто никому не нужен.

— Что ты там бормочешь? — Валера перегибается ко мне через столик. — Может, поедем ко мне? Или к тебе? А хочешь, просто в туалете…

— Не хочу, — говорю я, хотя на самом деле от мыслей о мести счастью Полянской желание так и забродило во мне.