Свободный Охотник

Он взял лепёшку, откусил, хлебнул из протянутой кожанки и понял, что день прошёл не зря. Небылица придумана. Небылица написана. Небылица надёжно уложена в заплечник, рядом с нетронутой бумагой и чернилами, бок о бок с остальными рукописями. Ещё одна пленница безропотно вошла в душную клетку. Там, в грубом мешке, покоилась гордость Оборвыша, смысл его, жизнь его — весь он там поместился, от башмаков до мыслей. И новая небылица добавила чуть-чуть тяжести спрятанным за спиной сокровищам. Она легла мёртвым грузом, заснула вечным сном, но это не страшно: придёт время, и она оживёт, проснётся, выйдет из темницы, вообще — все пленницы грязного заплечника, все до единой покинут тюремную клетку, разлетятся по миру, засверкают ярче полуденного сияния — так будет не скоро, но так будет, Оборвыш это знает, Оборвыш в этом уверен, ради этого он и ступил на дорогу, ради этого и начал стаптывать башмаки… Он с удовольствием доел лепёшку и в последний раз глотнул из кожанки древесного сока.

— Ну как? — поинтересовался Пузырь, насытившись сам. — Тебе, наверное, мало? Может, ещё?

— Нет, не надо, — ответил Оборвыш благодарно. — Очень вкусно, но я уже наелся.

— Наелся?.. — выговорил Пузырь с трудом. — Уже наелся?.. — повторил он. — Лепёшечкой? — и не в силах сдерживаться, затрясся в висящей над чёрной бездной постели, безудержно хохоча, захлёбываясь утробными звуками, булькая выпитым соком. Ветка некоторое время ходила ходуном.

— Не обижайся, Оборвыш, ладно? Я понимаю, еда — это святое, но ты меня просто рассмешил. Потому что странный ты парень. Мудрецом себя мнишь — ерунда, ничем в жизни не занялся — твоё дело. Но вот что меня больше всего удивляет, так это то, каким ты стал тощим. Вроде бы нормальным родился, я помню время, когда ты даже крупнее меня был. А потом вдруг стал худеть. Это началось ещё до нашей ссоры. Я специально вспоминал — примерно с тех пор, как ты вздумал на пнях сидеть и глупые истории выдумывать. А когда я с тобой подрался и ушёл из деревни, ты был уже тоньше, чем мизинец. Теперь-то, между прочим, совсем прозрачный, как только на ногах держишься… Да, забыл сказать! Сегодня вечером, когда я к тебе второй раз подошёл, мне вдруг опять показалось, будто ты похудел. Я имею в виду, не с детских времён, а по сравнению с тем, каким я тебя в полдень встретил. Наверное, ошибся. Ты не обижаешься, Оборвыш?

Пузырь замолчал. Он сопел и ворочался. Верёвки, удерживающие его постель, с противным скрипом тёрлись о ветку.

— Нет, конечно! — успокоил Оборвыш бывшего друга. — Наоборот, большое спасибо за восхитительный ужин. Ты меня спас.

Было совершенно темно, и Пузырь не видел, что уста собеседника одолевает неприличная улыбка. Пузыря распирало от сознания важности собственных мыслей. Не выдержав, он продолжал:

— А может быть и нет ничего странного в том, что с тобой такая гнусная штука происходит. Куда твой отец девал заработанные деньги, неясно, но у вас ведь в доме вечно жрать было нечего, я же знаю. И ты теперь бездельничаешь — снова жрать нечего. Поэтому худоба тебя и изводит… — Послышалось гулкое пошлёпывание: Пузырь решил приласкать потрудившееся брюхо. — Зря ты отказываешься, когда добрые люди тебе лепёшки просто так дают.

Оборвыш возразил:

— Я никогда не отказываюсь, если меня угощает добрый человек.

— На что намекаешь? — подозрительно спросил Пузырь.

— Ни на что.

Пузырь вздохнул.

— Понятно. Теперь понятно… — он аппетитно зевнул. — Слушай, Оборвыш, всё это было так давно! Неужели до сих пор злишься? Лично я никакого зла не держу. Мы же были мальчишками, что мы могли соображать? Ты вспомни, вспомни!

Оборвыш помнил. Он очень не любил вспоминать ту историю, но помнил всё. Тогда его впервые в жизни избили, и сделал это единственный друг, лучший друг. Бывший… Пузырь дрался жестоко, совсем не по-детски, в глазах его зияла звериная пустота, а мальчишечьи кулачки утяжеляла дремучая ненависть.

— Я не злюсь, — тихо сказал Оборвыш. — И никогда не злился. И никогда не смог бы на тебя злиться.

— Врёшь, наверное, — с сомнением заявил Пузырь. — Не можешь ты не злиться. Я тебя тогда здорово отделал.

Оборвыш врал редко. Положенная ему, как нормальному человеку, доля неправды целиком укладывалась в его небылицах. И сейчас он был искренен: не злость отравляла встречу бывших друзей, а другой губительный яд — безразличие. Просто Пузырь являл собой нынче не более, чем путника, случайно попавшегося на дороге. Обычного самодовольного перекупщика. И ещё — он сделался слишком уж толстым, чтобы можно было легко поверить, будто бы он остался добрым человеком. Что же касается ТОЙ истории, то она оставила Оборвышу лишь одно — желание не вспоминать о ней. Поэтому он не злился. Ничуть не злился.