Свободный торговец

Они рассуждают о конфронтации и интеграции, об альтернативных решениях и коммуникативных процессах, а для Хенрика это все китайская грамота. В школе он таких слов не проходил, а на работе и в мотобанде тоже никто не говорил ничего похожего. Хенрик окончил девять классов, его учили читать и считать, его учили священной истории, естествознанию и географии, но его никогда не учили пользоваться такими словами. Гитте, Енс и все их друзья окончили гимназию, вероятно, это в гимназии учат так говорить. Хенрик среди них чужой, он все сильнее это ощущает, они живут в разных мирах и говорят на разных языках. И все-таки он тянется к ним, слушает их разговоры и старается чему-то научиться, а изредка отваживается сам подать голос, но почему-то всегда говорит что-нибудь не так или невпопад. И они смеются над ним, а Хенрик вспыхивает и дает себе обещание впредь держаться от них подальше, но на следующий день бежит к ним опять. Он не испытывает желания вернуться в мотобанду, он вообще не понимает, как он выносил своих бывших дружков со всем ихним бредом насчет карбюраторов, выхлопных труб и лошадиных сил. Что там ни говори, с Енсом и Гитте ему все-таки гораздо лучше, и, хотя они над ним смеются, он чувствует, что они признают его как личность, а Хенрик так жаждет признания. Он уже целых семнадцать лет добивается признания хоть с чьей-нибудь стороны.

6

Происшествие в супермаркете нанесло лавочнику чувствительный удар, и он никак от него не оправится. Он не может выкинуть из головы унизительный эпизод, снова и снова мысленно проигрывает всю сцену, как она протекала в действительности и как должна была бы протекать, не дай он захватить себя врасплох. Он не может примириться с тем, что вел себя как последний дурак и позволил, чтобы с ним обошлись подобным образом. После этого он словно окончательно утратил веру в себя и в свое будущее. И без того все выглядело достаточно мрачно, а теперь его положение представляется ему совершенно безнадежным, и он понятия не имеет, что ему дальше делать. Может, просто взять да махнуть на все рукой — или все-таки попробовать еще какое-то время продержаться? Он не в состоянии ничего решить и чувствует себя бесконечно усталым.

Было бы, конечно, намного легче, если б он мог с кем-нибудь поговорить о своих делах, но с кем поговоришь? Всем нынче некогда, у всех своих забот по горло, где уж тут думать о чужой беде. Лавочник частенько вспоминает Ельберга, симпатичного Ельберга, который у себя в радиостудии с таким пониманием выслушал его, он единственный, перед кем Могенсен решился раскрыть душу. Поговорить бы опять с Ельбергом, лавочник несколько раз порывался ему звонить, он нашел в телефонной книге номер его домашнего телефона, но в последнюю минуту отказывался от своего намерения. И в самом деле, неудобно беспокоить незнакомого человека, сотрудника радио, по своим личным делам, и к тому же, как знать, возможно, он такой чуткий и отзывчивый, только когда выступает по радио, а в частной жизни совсем другой. Но нет, лавочнику не хочется так думать, лучше он будет представлять себе Ельберга добрым человеком, всегда готовым с сочувствием выслушать жалобы ближних.

Вообще-то, казалось бы, о таких вещах естественнее разговаривать с собственной женой, чем с сотрудником радиовещания, между супругами не должно быть тайн, они должны делиться друг с другом своими заботами и огорчениями, но не так это просто, как кажется, лавочник слишком долго молчал, нося в себе свои тяготы, и теперь ему трудно заставить себя открыться жене. Он знает, что это глупо, как-никак, магазин — их общее детище, они до сих пор иногда вместе работают, им двоим сам бог велел сообща обсуждать дела и помогать друг другу в тяжелое время. Поговори он с ней начистоту — насколько бы ему сразу полегчало, и лавочник каждый день дает себе слово, что сегодня вечером выложит жене все как есть, но домой он приходит усталый и просто не в силах начать трудный разговор, он откладывает на завтра — и так до бесконечности, никогда он, видно, не соберется с ней поговорить.

У лавочника есть дача, но он почти забыл о ее существовании, они уже целую вечность там не были. Раньше они ездили туда на субботу и воскресенье, ни одной недели не пропускали, и он окапывал, рыхлил, подрезал, и дышал свежим воздухом, и наливался той здоровой усталостью, от которой так легко и быстро засыпаешь, а на следующее утро просыпаешься свежим и отдохнувшим. Теперь они совсем перестали там бывать, даже на это у него сил не хватает.