Свое имя

Кран на соседнем пути заворчал, зашевелился, подняв голову, заглянул в тендер и, помедлив, разжал железные челюсти. В тендер с сухим, отрывистым шумом посыпался уголь. Голова поворачивалась, припадала к угольной горе, опять поднималась и со скрежетом двигала челюстями…

— Питанием запаслись, — с видом довольного хозяина проговорил Самохвалов. — Теперь можно дальше…

Когда паровоз подошел к составу, Максим Андреевич вместе с помощником опять принялись осматривать машину, и Митя остался в будке один. Это продолжалось не больше пяти минут, но много ли нужно, чтобы вообразить себя главным лицом на паровозе! Он бросил озабоченный взгляд на манометры, по-хозяйски посмотрел в топку. «Не мешает подбросить», — и послал в топку подряд три лопаты угля, причем всего лишь один раз промахнулся. Потом взглянул на водомерное стекло, похожее на градусник: в высокой стеклянной трубке неподвижно стоял дымчато-зеленоватый столбик воды. «А не добавить ли водички в котел?» И он постучал снизу вверх по горячему рычагу инжектора, как это делал Чижов.

Инжектор сработал, за окном заклубился пар, было слышно, как вода из тендера с глухим гулом ринулась в котел. И тут же послышался крик помощника машиниста:

— Эй, голова! Чуть-чуть не ошпарил. Ты, друг любезный, в окошко посматривай…

Митя не успел ответить: снизу раздался голос Максима Андреевича:

— Димитрий, масленку!

Сколько раз он взбирался на паровозы, стоявшие на пустыре, сколько раз спускался по их крутым и узким ступенькам. Это было так же просто, как ходить по земле, дышать воздухом. Но одно дело спуститься с паровоза налегке, а другое — с масленкой в руке. Придумал же кто-то такие неудобные ступеньки!

На предпоследней ступеньке он все-таки сорвался и повис на руке. К счастью, этого никто не заметил.

Принимая масленку, Максим Андреевич с сочувственной усмешкой покачал головой:

— Уже готово? Вот беда!

При свете факела Митя увидел: по его новой куртке, словно толстая черная гусеница, медленно ползла струя машинного масла.

— Ничего, голубок, — сказал Максим Андреевич, протягивая ему комок чистой ветоши. — Ни у кого на свете не бывает столько радостей и печалей, сколько у вашего брата, новичка…

Митя и не собирался печалиться: масляное пятно, выдавшее его неловкость, сразу «состарило» чересчур новую и аккуратную куртку.

Пока он наводил порядок на тендере, поезд тронулся в путь. Подставив лицо навалистому прохладному ветру, влажно и пряно пашущему ромашкой, чабрецом и еще какими-то травами, и прикрыв глаза, кочегар с восторгом вслушивался в ночь, полную гулкого движения и беспокойного шума. Он стоял посреди тендера, широко расставив ноги, погрузившиеся в уголь, и опершись на лопату, и вдруг заметил: Максим Андреевич, Чижов и Самохвалов смотрят на него из будки и улыбаются. Только теперь он поймал себя на том, что горланит какую-то песню.

Машинист поманил его пальцем:

— Почему замолчал? В наших краях соловей редко поет…

Чижов взял его за руку:

— Отдохнул бы чуток.

— Некогда отдыхать. — Митя показал на пустой лоток и снова подался на тендер.

Он долго бросал уголь в лоток. Звезды растаяли, небо стало высоким, ясным. Поднималось солнце, и на медный свисток невозможно было смотреть, как на дугу электросварки.

Машинист вышел на тендер и стал подсчитывать, сколько сожгли угля.

— Видишь, сберегли маленько…

Вдали показалась каменная башня водокачки с узкими окошками-бойницами, точь-в-точь такая же, как в Горноуральске.

— Собирайся, Димитрий, приехали, — сказал машинист.

— Куда приехали?

— Известно, до дому, до хаты…

— Как же это? Ехали-ехали и до дому приехали?

— Здорово живешь! — взревел появившийся рядом Чижов, содрогаясь от смеха. — Ой, нельзя же так смешить натощак…

— Выходит, прозевал ты, голубок, момент, — с улыбкой проговорил Максим Андреевич. — Мы ведь кольцевой маршрут вели, понял? Притащили поезд на Благодать, а там взяли новый состав — и домой…

«Конфуз, — подавленно потупился Митя. — Полный конфуз».

Паровоз сдали сменной бригаде, и Митя собрался уходить. Но Максим Андреевич остановил его:

— У нас такой порядок, Димитрий: паровозную копоть не уносим…

Митя прыгал, извивался под жгучими хлыстиками душа, покряхтывал от удовольствия. И все-таки, когда, выйдя из душевой, заглянул в зеркало, то увидел вокруг воспаленных глаз черную каемку копоти.

Домой шел не спеша: ноги как будто налились чугуном и слоено дребезжала под ступнями гремучая паровозная будка.

У калитки его встречала мать.

— А я заждалась! — Марья Николаевна тонкими, трепетными пальцами прикоснулась к его плечам.

В прихожей Митя скинул куртку, повесил ее рядом со старой тужуркой отца так, чтобы не бросилось в глаза свежее пятно, вошел в комнату и c наслаждением$7

Мать села напротив и молча, одними глазами, спросила, как спрашивала отца: ну, как прошла поездка? Он понял и сказал:

— Все нормально! А вообще-то малость оскандалился… — И рассказал, как задремал в середине рейса и что произошло с ним в конце поездки.

Марья Николаевна слушала улыбаясь, а потом присела рядом, прижала к груди его влажную голову и чмокнула в макушку, совсем как маленького.