Свое время

Первое, что она прочла, был колонтитул с числом по верху полосы. Газета была старая, за субботу. Чудо оказалось недотянутым, недовершенным, как оно обычно и бывает с чудесами, низводя их до банальных случайностей и совпадений.

Вера перевернула газету — и увидела его лицо.

Сережа.

«Сергей Полтороцкий: уходя — уходи».

…Она читала. Интервью было развернутым, вопросы бессистемно шарахались из политики в кино и обратно, то и дело сворачивая в личную жизнь, которая, конечно, интересовала журналистку больше всего; и тебя тоже, не надо лукавить, иначе ты давно выбросила бы этот листок, а не читала взахлеб.

Он дал за свою жизнь сто тысяч таких вот интервью девчонкам из провинциальных газет, он умел обаятельно и ловко уходить от ответа, дурачить, морочить, играя в откровенность. У него было в запасе сто тысяч накатанных историй: про сельскую школу и юношескую любовь, про поступление в театральный и начало съемок в кино, про фестивальную поездку в Японию — «из гостиницы не выходить, сакэ не пробовать, японкам не улыбаться!»… И про первую жену: Галина Титаренко, точно, а я никак не могла вспомнить фамилии и стеснялась у него спросить… «По всей стране бабы из кожи вон лезли, чтоб стать похожими на мою Галку, а мужики — все, до единого! — ее хотели… Француз, о-ля-ля… виноградники, замки на Луаре, тьфу…»

Конечно, он врал. Почти обо всем, примешивая в развесистое вранье, словно пряности, чуть-чуть правдивых фактов. На газетной полосе это было заметно и очевидно — а журналисточка все принимала за чистую монету и старательно расшифровывала потом с диктофона, гордая разговором с самим Сергеем Полтороцким. Разумеется, он кого угодно может убедить, и обаять, и заставить поверить чему угодно…

А разворот занимали фотографии. Плохого газетного качества, мозаика из разноцветных точечек, если поднести близко к глазам, но на расстоянии — узнаваемых, живых. Сережа в костюме с депутатским значком что-то говорит в микрофон. Сережа на сцене, в ниспадающей хламиде, и рука вывернута в трагическом театральном жесте. Совсем молодой Сережа, улыбающийся и усатый, в вышитой рубашке. Старое, черно-белое, семейное: Сережа и его Галя с начесом, и посередине белоголовый ребенок, непонятно, мальчик или девочка, ангел с прозрачными глазами. И рядом цветное, яркое, многолюдное: Сережа, его взрослые дети, у дочки (или невестки?) младенец-внук на руках, и новые, маленькие дети, и теперешняя жена… Совсем молодая, ну, может быть, лет сорок, она же актриса, следит за собой. Красавица, это профессиональное. Перестань, вот только не надо зависти, пошлой, стыдной…

«Конечно, она знала, за кого вышла замуж. Я человек увлекающийся, легко теряю голову! — но у меня есть жесткое правило: никого не мучить, не изводить, не тянуть время. Уходя — уходи. И я всегда возвращаюсь домой».

Думал ли он обо мне, когда говорил это, набалтывал провинциальной дурочке псевдооткровенности на ее любопытный диктофон? Конечно же, нет: газета вышла в субботу, интервью записывалось, ну допустим, в пятницу, мы еще не были знакомы… Просто он знал. Он с самого начала, заранее, задолго до нашей встречи, знал, что так будет. Ему далеко не в первый раз.

Теперь вот я тоже знаю. И мне придется как-то с этим жить.

Вера так и стояла на углу с газетой в руках, и ее время стояло вместе с ней — в глухом, безнадежном ступоре, и больше не было причины и стимула сдвинуть его с места. Я могу простоять так всю жизнь, длиною в вечность; а что ее теперь ограничит — желание умереть?.. Но у меня нет даже этого, ничего у меня не осталось, кроме желтого газетного листка. Банальнее не придумаешь — в наполнение вечной жизни. Сбросить под ноги: хотя бы на это у меня пока достаточно сил и времени.

Отсыревшие листы спланировали на брусчатку, облепив квадратные камни Сережиным лицом… Его руками, обнимающими другую женщину… Да нет, просто бумагой плохого качества, мусором под ногами. И правда стало легче. Настолько, что Вера даже смогла нагнуться, поднять газету и, скомкав, бросить в ближайшую урну. В двух шагах; и эти два шага у нее вышло преодолеть.

Останавливаться было нельзя — она это чувствовала, осязала всей кожей, понимала на уровне глубинного, нечеловеческого инстинкта. Двигаться дальше, идти, все равно куда, неважно, медленно или чуть быстрее, как получится — но идти. Вокруг шумел, жужжал на грани ультразвука слишком быстрый город, полный ускоренных людей и совсем уж непостижимо-стремительных машин; да ладно, мне ли привыкать, я всегда жила замедленно, всегда отставала от жизни, а разница темпов не имеет такого уж решающего значения.

Над проспектом мигал светофор, словно гирлянда новогодней елки: красный-желтый-зеленый-красный, без малейшего зазора — но улицу надо было перейти, и Вера ступила на широкую белую полосу, прерывистую на брусчатке, и пошла, и вокруг завизжали на разные голоса автомобильные сигналы и водители; ничего, переживете, бывает, все старухи не торопятся, пересекая дорогу. Она смотрела только вниз, на белые полосы зебры, и все равно едва не споткнулась о внезапную бровку.