Свое время

Я, чей изношенный организм сдал и сдался, не выдержав дикого перепада хроноускорений и хронозамедлений, начал отказывать система за системой, функция за функцией, — прекрасно понимаю, несмотря на все уверения рекламных проспектов конкурирующих клиник, что никаких энергофинансов мира не хватит, чтобы все это вернуть; максимум поддерживать искусственно, и то до определенного предела. И боюсь, панически боюсь (Карл у Клары, числа Фибоначчи, десять заповедей, шесть инертных газов, закон Ома!..), что вслед за пищеварением и сердечной деятельностью, осязанием и слухом, остротой зрения и прохождением нервных импульсов через спинной мозг — посыплется, деградирует и перестанет существовать самое главное: память, интеллект, личность.

Слишком поздно. А время не имеет обратного хода.

Оно уже почти кончилось, мое время.

— Что вы, никаких сообщников. Писатель — одинокий волк. Других людей с их возможностями я привык просто использовать. Не спрашивая согласия. Естественно, такая стратегия неизбежно приводит к тому, что точно так же, не спрашивая, используют и тебя самого. Но об этом мне нечего вам сказать.

(Из допроса подозреваемого Марковича А.И.)

— Почитаешь? — спросил полушепотом Скуркис, присаживаясь в соседнее кресло, крайнее в ряду.

Вера молча помотала головой. Скуркис показал скрещенные руки, и Миша Красоткин, стоявший сбоку возле сцены, встречно кивнул.

Читала Машенька. Что-то новое, по крайней мере Вера этого раньше не слышала, и хорошее, сильное, как и все у нее. И Миша, обменявшись организационными знаками со Скуркисом, снова повернулся к сцене и слушал, чуть запрокинув голову.

— Как ты вообще? — прошептал над ухом Скуркис.

Надо было шикнуть: Машенька читала, и хотелось слушать ее, и всего лишь второй ряд, любые разговоры доносятся до сцены… Но Вере, как всегда, не хватило решимости, или помешала деликатность — да какая разница, как ни назови… Ответила одними губами:

— Все хорошо, Жора.

У меня все хорошо. Жизнь продолжается, вот, выбралась же я сегодня на поэтические чтения, слушаю хорошие стихи, а после буду общаться с давным-давно знакомыми, но от этого не менее интересными, близкими и родными людьми… Вон, меня даже попросили почитать. Только смысл?.. мои старые стихи все знают, а многие, Миша Красоткин точно, и помнят наизусть. Читать нужно из нового… Ничего, как-нибудь потом.

— Ты веришь, что это он?

Скуркис был настроен поговорить; ну да, мы с ним давно не виделись, с самого фестиваля, и если я не отвечу, может показаться, будто я до сих пор обижаюсь, боже мой, если б он только знал, насколько это неважно, какая несусветная ерунда… И не вставать же посреди Машиного выступления, не выходить же в холл.

— Кто?

— Андрей. Подготовил тот взрыв, — Скуркис покосился на сцену и придвинулся ближе, голова к голове. — Ты же там еще оставалась, это мы сорвались в воскресенье… И даже видела, мне рассказывали… правда?

— Издалека. Не знаю…

Его дыхание щекотнуло шею; Вера отодвинулась непроизвольно, чуть-чуть, на пару сантиметров. Машенька сделала паузу между стихами, и мелькнула абсолютная тишина, тут же все свои, а своим известно, что аплодировать поэту можно, только провожая его со сцены. И полубеззвучное «не знаю» как раз попало в эту тишину, как неудобно, особенно перед Мишей, вот он выразительно глянул в нашу сторону, ну нельзя же так…

Машенька начала читать следующее стихотворение, Красоткин отвернулся, а Скуркис снова зашептал:

— Никогда не знаешь. Молодой, успешный, семья, дети, книги… Но это же все внешнее. А под спудом скрывается такое… не дай бог выпустить наружу. И ведь с каждым из нас, творческих людей, может случиться — в любой момент. Никто не застрахован, никто…

Он еще что-то говорил, втолковывал страстным полушепотом, и ему уже не нужна была реакция и обратная связь, самодостаточному в своем монологе, и Вера отключилась с его звуковой дорожки, как всегда умела делать, сосредоточилась на сцене. Вслушивалась в чеканные музыкальные строчки, и это было так хорошо, так созвучно и близко, что казалось, вот-вот — и пробьются, прорастут, наконец, и мои новые стихи.

Берштейн предлагал авторский вечер в один из своих четвергов после Нового года, и надо согласиться, пересилив страх и желание спрятаться ото всех, недостойное, неумолимое. Вот прямо сейчас, после всего — подойти и сказать, что я согласна… До Нового года осталось не так много времени.

Скуркис снова о чем-то спросил, она не услышала — только уловила восходящую интонацию. Кивнула:

— Да, Жора.

— Буду рад видеть.