Свое время

Здесь было много, очень много, несмотря на, казалось бы, осень, людей: медленная цветная река текла параллельно морю, сине-лиловатому, вневременному. Вдоль всей береговой линии шла торговля чем попало, особенно едой; Богдан почувствовал, что со времени далекого обеда в детском лагере успел как следует проголодаться. Густо лепились друг к другу всевозможные кафе, столики стояли даже прямо на пляже, и особенно экстремально, крепясь на ржавых столбах, нависали кафешки, построенные поверх бун, прямо над морем. Вокруг закусывающей публики парили чайки.

— Блин, — сказала Арна, — здесь такое классное вино, а нас поили какой-то гадостью.

— Хочешь вина?

И теперь уже он взял ее за руку, и властно повел за собой по скрипучим ступенькам и шатким подмосткам над морем, и усадил за самый крайний свободный столик, и подозвал замедленную официантку. Разумеется, тут все было дико дорого — но на два бокала вина ему хватало, и даже, если добавить мелочь, на одну нарезку сыра на двоих. Но Арна заявила, что закуски не надо, и когда официантка отплыла, вынула из сумки и показала под столиком толстую сырную косичку:

— Угостили.

И они пили действительно потрясающее вино, и раздергивали косичку на соленые сырные пряди, и бесстрашная чайка ходила прямо по столику, высматривая, чем бы поживиться, а на море появились розовые отблес­ки — солнцу наконец-то удалось за ними угнаться и приготовиться к закату. Арна мечтательно улыбалась. Если я сейчас обниму ее и поцелую в губы, это будет правильно. Встанет в текущую картину мира безошибочно и точно, словно единственно верное значение переменной. Ожидаемо. Попсово.

Потому он и не стал этого делать. О чем, конечно, жалел, как дурак, всю обратную дорогу.

И снова был дальнобойщик, на этот раз молодой и сосредоточенный, и книжку не получалось читать в сгустившихся сумерках, и опять аэропорт, и краткий полет, и россыпь огней родного города, впервые увиденного поздно вечером с такой высоты, только теперь Арна плющила носик о стекло, а Богдан смотрел поверх ее головы, все время отвлекаясь на хитросплетения татуировки над маленьким ушком. И вместе с посадкой накатило невыносимо-болезненное чувство: сейчас, несмотря ни на что, этот чудесный огромный день все-таки кончится, уже вот-вот, последние секунды до касания шасси к взлетной полосе, потом маршрутка — и всё. Но ведь нельзя!.. Так не может, не должно быть…

Стюардесса разрешила включить мобильные телефоны, и Арнина мобилка тут же взорвалась шквалом эсэмэсок. Богдан с удивлением сообразил, что до сих пор никто Арне не звонил, а значит, ее мобильный с самого утра, похоже, был выключен.

— Ну да, — сказала Арна. — Не хотела, чтоб доставали всякие. Ага, Нечипорук, кто б сомневался. Ладно, сейчас перезвоню, старый хрен. Алло, Юра?.. Конечно, помню, уже иду…

Маршрутки в любой конец города стояли стадом, светя оранжевыми и красными цифрами номеров. На маршрутку у Богдана как раз оставалось, но какой номер едет отсюда в их район, он никак не мог сообразить.

Арна обернулась к нему:

— Я сейчас читаю в Опере. Гала-марафон-нон-стоп, блин. Но вообще оно прикольно. Ты идешь?

И что-то прыгнуло в груди, и стало жарко и легко, и развернулась во все ночное небо громадная спираль яркого, бесконечного, подвластного, своего времени.

Богдан сглотнул и улыбнулся:

— Конечно, иду.

В нынешнем году организация фестиваля никуда не годится. Гигантомания превысила все возможные пределы, программа не состыкована, многим участникам, если бы они ей в точности следовали, пришлось бы находиться в двух-трех местах одновременно. Например, поклонники Андрея Марковича, кстати, моего любимого автора, сегодня так и не дождались писателя на его назначенную по программе автограф-сессию. Организаторам надо что-то решать! Я говорю об этом каждый год, я, Юрий Нечипорук, говорю лично Ольге Петровне, а толку…

Я еще застал времена социальных страхов. Когда все боялись чего-то одного, загнанные в оградку единого на всех пространства и времени. И потом, уже приобретя самодостаточность и свободу, никак не могли привыкнуть и перестать бояться все вместе. Последняя на моей памяти социальная фобия — страх обвала сети. Единственного, что нас связывало и связывает до сих пор, только все более тонкими, ненадежными, да и ненужными уже нитями. Но мысль о том, насколько сеть непрочна и как легко может поломаться и пропасть, исчезнуть совсем, пугает некоторых до сих пор. А когда-то, я помню, панически пугала всех.

Мне, эквокоординатору, сеть жизненно необходима. Но я почему-то не боюсь ее внезапного обвала. У меня достаточно собственных, личных, ни с кем не разделенных страхов, чтобы еще и прислоняться локтем к пульсирующей массе социальной фобии, к тому же давно неактуальной и умирающей. Нет, я не боюсь.