Своеволие философии

Я познакомился с Саламом Керимовичем Гусейновым в самом начале 90-х, когда под истошный вой всех разом включённых аварийных сигналов верхи стали спешно входить в роль низов, чтобы выдать своё неумение управлять по-старому за нежелание жить по-старому. Время, едва успев остыть в посмертной маске застоя, вышло из пазов и ушло в запой. Пробил час оборотня, который, после того как его повертели пару раз вокруг Статуи Свободы, решил, что лучше коммунистического свинства может быть только свинство демократическое. Я помню первое впечатление от Салама Керимовича: он был напряжён и взволнован, как и все мы, но в отличие от нас его взволнованность не выплескивалась наружу, а излучала спокойствие, на которое, поверх всех слов и шумов, просто хотелось опереться. Такое сильное и уверенное в себе спокойствие – даже (или как раз) там, где почва убегает из-под ног, оставляя за собой пустоту и панику. Позднее мы сдружились, и он вошёл в моё сердце, взяв меня – я знаю это – в своё. Что меня удивляло и продолжает удивлять в нём, так это редчайшая, почти неправдоподобная на фоне расхожих представлений одинаковость жизни и мысли. Он мог бы сказать о себе словами Джорджа Фокса, которые цитирует Эмерсон: “What I am in words, I am the same in life” (Каков я в моих словах, таков я и в жизни). Выбор профессии этика, то есть человека, профессионально занимающегося моралью, впечатляет в нём безошибочностью и сообразностью: он просто считывает свои мысли и воззрения со своей ежедневности, копируя себя, как философа, с себя, как человека. Странно: в беседах о морали мне порой приходилось не соглашаться с ним, но я не помню ни одного случая, когда несогласие привело бы к спору. Спорить с ним значило бы отвергать не его мысли, а его самого, что для меня исключается даже на подкорковом уровне. Потому что есть такая безусловность мысли, когда главное в ней не то, что мыслится, а тот, кто мыслит, после чего иной единомышленник при случае отталкивает сильнее, чем иной несогласный. Да и что значит несогласие в том или ином нюансе, когда речь идёт о несении вахты заведомо проигранного дела! Наверное, это и роднит нас сильнее всего: внесённость в «красную книгу» смысла и сочувствие к тем, у кого нет ни малейшего шанса попасть в неё. Я вижу, как мой друг улыбается, читая это, и мне приходит на память старый анекдот о венце и берлинце, где на реплику берлинца: «Дело серьёзно, но не безнадёжно», венец отвечает: «Дело безнадёжно, но не серьёзно».

Карен Свасьян