Свои и чужие (сборник)

Лицо ее было белым, словно неживым, и губы – он только сейчас заметил – красивые, пухлые, ровно очерченные – тоже были белесого, нездорового цвета.

Он подошел, сел на стул и тихо сказал:

– Ларочка!

Так он назвал ее впервые.

Дочь вздрогнула, открыла глаза, посмотрела на него и сказала:

– Папочка… ты пришел!

Он кивнул, пытаясь сглотнуть тугой и плотный комок, застрявший где-то в середине горла.

– Пришел, Ларочка, – получилось сипло, по-стариковски. Засуетился, начал вытаскивать из пакета купленное и каждое обозначал: – Творог, Ларочка. Деревенский! Сметана – торговка сказала, что вовсе не жирная. Сливки идут на масло, понятно? Жульничают. – Он улыбнулся.

Она улыбнулась в ответ.

– Апельсин вот. Почистить? И мармелад. Бабушка Ада его уважала.

Она замотала головой – ничего не хочу.

Он расстроился, предлагал то грушу, то пастилу, и она, чтобы не огорчать, съела мармеладку и пару долек мандарина. Потом попросила чаю, и он сорвался, побежал в буфетную и выпросил чаю, дав буфетчице сто рублей.

Лара выпила и, смущаясь, сказала:

– Очень спать хочется, наверное, что-то колют, ты уж меня извини. – И добавила: – Иди домой, папочка. Что тут сидеть?

Он горячо отказывался, гладил ее по руке, потом, когда она уснула, осторожно вышел из палаты, прикрыв за собой дверь, и пошел в ординаторскую.

Лечащим врачом оказался молодой мужчина приятной наружности, говорящий немного с акцентом.

– Будникова? – уточнил он – Да ничего такого. Обычный криз. Нервы, наверное. Ставим капельницы – сосудистое, актовегин. Восстановится, – уверенно сказал он, – будем надеяться на лучшее. А вы кто? – поинтересовался он. – Муж? Или родственник?

– Доктор, – мягко и вкрадчиво сказал он. – Я – не родственник. Я – отец!

Он взял его за локоть и отвел чуть в сторону.

– И еще, – голос его окреп, – не надеяться, а делать возможное – все возможное и невозможное! Вы меня поняли?

Тот испуганно оглянулся и кивнул.

– И невозможное, – повторил «не родственник, а отец».

– Да понял я! – с досадой сказал врач, вытягивая локоть из-под руки этого нервного и навязчивого человека.

– Вот! – довольно кивнул «не родственник». – Я в вас уверен. Почти. Начальство подключать, надеюсь, не надо? Главного, Департамент Москвы?

Тот покраснел и замотал головой.

– Случай-то рядовой, ничего особенного! – В глазах его прыгал испуг.

– Это для вас, милый мой, «рядовой и ничего особенного». А для меня – дочь! Вы меня поняли?

Тот мелко закивал и собрался смыться.

– И еще, милый! Будь ласка, приложи все усилия, а уж я… За ценой не постою, как поется в песне. Так что до встречи! – проговорил «отец», и это прозвучало с угрозой. – Да, – крикнул он вслед позорно сбегавшему доктору, – насчет лекарств! Все, что необходимо – из лучшего, из последнего, – вы только скажите!

Он зашел в палату. Лара смотрела в окно, и на глазах у нее блестели слезы.

– Ну, что такое? Что за беда? – он говорил с ней как с маленькой девочкой. Как не говорил никогда – тогда, когда она действительно была маленькой девочкой. – Все будет нормально, отлично все будет. Из этой проклятой школы ты уйдешь. Сто процентов – уйдешь. Если хочешь – это приказ! – он чуть повысил голос. – И из квартиры этой… Что у нас нет квартир, что ли? Да пусть они всем подавятся! Проживем как-нибудь. У других еще хуже. А у нас с тобой – красота! Хочешь, поедем в Прибалтику? В Пярну, хочешь? Море холодное, но все остальное… Ты была в Пярну?

Она качала головой и продолжала беззвучно плакать.

– Там сосны, грибы. Белый песок. Нигде нет такого, поверь! Ей-богу, просто манная крупа, самая мелкая!

Она кивала головой и улыбалась – верила!

– Или нет. В Париж! Хочешь в Париж? Денег хватит, не в деньгах дело! Поправишься – и сразу в Париж!

Она улыбалась.

Он чистил ей апельсин и разламывал на дольки.

– Папочка! – сказала она, и он дернулся, вздрогнув. – Ведь совсем нет любви. Совсем! Никто, понимаешь? Одна только мама! А ее уже нет. Ни дети, ни муж… Странно сложилось… Такая вот я рохля – не могу за себя постоять… Никто не жалел, кроме мамы. Никто никогда не заступился… А я ведь сама за себя… Не могу. К тебе прибежала. Думала – выгонишь. Зачем я тебе? Такая… А ты – не прогнал. Принял. Пригрел. И показалось, что я не одна. Есть ведь отец! Такое вот счастье! Спасибо тебе, – прошептала она, – за все – спасибо тебе!

Он встал и отвернулся к окну. Слезы душили. Дурацкие слезы. Удивился – разве он способен на это? На эти дурацкие слезы, на эти мысли, что он теперь не один…

Прокофьев обернулся. Лара, кажется, снова уснула. Он сел на стул и начал, словно впервые, внимательно разглядывать ее лицо.

Господи, а ведь правда! Правда, что тогда говорила Лиза. А он думал, специально. Ну, чтобы он обратил на нее внимание. А она ведь похожа… На его мать! Такие же, навыкате, глаза. Прямые темные брови. Крупный рот – красивый и четкий. Ямочка на подбородке – матушка утверждала, что это сообщает о силе характера. Получается, ерунда?

Или ее сила в том, чтобы все это сносить, терпеливо сносить, тащить, не роптать – нести свой крест, так, кажется?