Свои и чужие (сборник)

Говорили, что Беллочка сильно хворает, из дома выходит редко. Соседи ей носят молоко и хлеб. Пенсии еще нет, работы тоже. Живет тем, что продает ценные вещи – те, что остались от прежней жизни: шубу, цацки, посуду, столовое серебро. Нашлась соседка, которая с удовольствием все это скупает. Цены устанавливает сама – понятно, в чью пользу. А другого выхода у Беллочки нет.

Зимой она упала прямо у подъезда и сломала ногу. На сиделку денег не было. Опять помогали соседи. И мое сердце дрогнуло. Конечно, я к ней стала заходить. Приносила суп или второе, продукты из магазина, лекарства из аптеки.

Беллочка, постаревшая от несчастий и болезней, лежала на кровати и тихо плакала.

Говорила, как страшно одиночество. Как невыносимо предательство. Как ужасающа и унизительна бедность.

К бывшему мужу с просьбой о помощи не обратишься – Володя с молодой женой и ребенком уехал в Канаду.

Я предложила ей позвонить в Феодосию. Племянник, Лидочкин сын, давно вырос и, наверное, встал на ноги.

– Кому? – переспросила Беллочка. – Ну что ты, какой племянник? К тому же если он приедет, то не один, а наверняка с женой и, возможно, с ребенком. Всех их надо будет прописать!

– Разумеется, – кивнула я. – Прописать и отписать квартиру. А за это – уход и комфорт. Как иначе?

Беллочка саркастически рассмеялась:

– Ну да, а потом они меня упрячут в дом престарелых или в психушку! Ты хоть телевизор иногда смотришь? – возмутилась она.

– Не бывает игры в одни ворота! – я сделала еще одну попытку. – Да и потом, почему надо так плохо думать о людях?!

Беллочка раздраженно махнула рукой.

Я не была для нее авторитетом. И ни жестокий опыт, ни даже сама жизнь – ничто не послужило Беллочке аргументом.

А через полгода мы поменяли квартиру и уехали в другой район. Больше ничего не знаю. Могу только догадываться и предполагать. Хотя, честно говоря, неохота.

Самая мудрая учительница, жизнь, здесь проиграла и сдала свои позиции, потому что поняла – бесполезно. И я тоже это поняла.

Соленое Черное море

Мария смотрела на дочь, едва скрывая презрение и брезгливость. От этого ей было даже слегка неловко, но… Ничего поделать с собой она не могла. Бестолковая дочь вызывала именно такие чувства. А еще – жалость и разочарование.

Люська же сидела у окна замерев, почти не дыша, вытянув тонкую белую шею. Пожалуй, не было такой силы на свете, которая оторвала бы ее от этого занятия. Впрочем, это было не то чтобы занятие – это был смысл Люськиного существования. Поджидать этого.

Днями, ночами – как уж сложится. А складывалось по-разному. Этот – а иначе Мария его не называла – мог явиться и поздно вечером, и далеко за полночь. А мог и «утречком», как говорил он сам. То есть часов в семь, особенно по выходным, когда все приличные трудящиеся люди имеют право на заслуженный сон. Загадывать было сложно.

Этот – по паспорту Анатолий Васильевич Ружкин – был хозяином своей жизни. Да ладно бы своей… Он был хозяином и ее жизни, Люськиной, – жалкой, животной, убогой, – вот в чем беда!

Люська жила от прихода до прихода Анатолия Ружкина. А в промежутках как будто спала. Вот и сейчас, услышав стук подъездной двери, чуть привстала, вся подалась вперед, на шее набухли голубые вены, белую кожу залила яркая краска и… Она застыла.

В дверь никто не позвонил. Люська снова опустилась на табуретку, и алая краска моментально сошла с ее острого, худого, измученного лица. Теперь она была мертвенно-бледной – побелели и сжались в полоску даже тонкие Люськины губы.

Мария встала со стула, громко крякнула и шарахнула чашкой об стол.

Люська вздрогнула, глянула на мать и тут же отвела отсутствующий, почти неживой взгляд.

Мария тяжело подошла к окну и задернула занавески. Люська метнулась и занавески отдернула.

Мария встала над дочерью, уперев руки в бока, – крупная, почти огромная, – она возвышалась над тощенькой, хилой Люськой, и ее взгляд не обещал ничего хорошего.

Тихо, почти умоляюще, дочь произнесла:

– Мама! Пожалуйста, не надо!

Мария громко вздохнула, со стуком передвинула стул и, болезненно скривившись, махнула рукой.

– Ну, валяй, бестолковая! Ты ж у нас на помойке найдена!

Люська тоненько завыла, и Мария, тяжело перебирая полными больными ногами, вышла из кухни прочь.

Ничего не поделаешь, только последнего здоровья лишишься. Слабая эта дурочка – ни характера, ни гордости, ничего от Марии. Ветром сдувает – сорок три кило удельного весу. А ведь уперлась!

И кто бы подумать мог! Вот чудеса. Не прошибешь и не сдвинешь. Вот она, кровь Харитиди!

Только бы не для этого случая… Вот в чем беда.

Мария вошла в комнатку и тяжело опустилась на стул. Ходить тяжело, дышать тяжело, жить тяжело. Все тяжело. Такая тоска на сердце… Хоть волком вой. И такая тоска от бессилья – ничего не может исправить, ни на что повлиять. Всю жизнь все могла, а тут… Словно лишили ее, Марию, ее магической силы. Со всеми бедами справлялась, как бы ни было тяжко. А Пигалица эта, сопля килограммовая. Всю жизнь – мамочка, как скажешь, мамочка, как ты хочешь!