Свои по сердцу

Пришел Барнаво и принес письмо в голубом конверте. В нем вчетверо сложенная бумага с угловым штампом: «Глобус», фирма учебных наглядных пособий, представительства во всех городах Франции, а также в Берлине, Лондоне и Мадриде. Жюля уведомляли, что его разрезной глобус потребовал дополнительного изготовления в количестве трех тысяч экземпляров, за что фирма обязуется уплатить изобретателю одну тысячу франков. Подпись. Число, год, месяц.

К этой официальной бумаге приложена записка: «Милый Жюль! Не соглашайся: тебе дают половину того, на что ты имеешь право! Проси две тысячи, тебе дадут, я знаю. Иногда, чаще по вторникам, я заглядываю в контору с двух до четырех. Жанна».

Жюля восхитила и обрадовала официальная бумага и погрузила в меланхолическую грусть записка.

Жанна!..

Не только ты, Жанна детства, отрочества и юности, но девушки вообще, все эти Мари, Мадлены, Клотильды, Франсуазы, Сюзанны, Сильвии, Мюзетты, Рашели, Роксаны и Ми-ми… Они восхитительным хороводом окружили Жюля, улыбнулись полу-иронически, полупрезрительно, немного лукаво и очень насмешливо и хором воскликнули: «Ты живешь замкнуто, одиноко, не так, как следует жить в твои годы, ты забыл, что на свете, помимо книг, пьес и римского права существуем и мы…»

Жюль вслушивался в голоса молодости, жизни, и тоска наваливалась ему на сердце. Как много сил, хлопот, энергии отдает он театру, университету, знакомствам с писателями, а молодость тем временем проходит… Он и не заметил, как подошел двадцать второй год его жизни. Жанна потеряна, но Жюлю улыбаются сотни других Жанн, когда он идет по улице, отдавшись размышлениям о своем настоящем и будущем. Он совсем не обращает внимания на перегоняющих его девушек в плиссированных юбках, в ботинках со шнуровкой до самых колен, в шляпках, похожих на цветочные корзиночки. А какие чудесные вуальки носят парижанки! Синие, полупрозрачные, с вышитыми паучками и бабочками на том месте, где вуалька касается щеки; бледно-розовые, с маленькими серебряными колокольчиками возле уха, черные и белые с разрезом для поцелуя, серебристые и словно вытканные из золотых нитей с ярко-красной розой там, где вуалька прикрывает лоб… А какие чулки носят сегодня парижанки! В стрелку, квадратиками, кружочками, — чулки, вытканные густо, а есть такие, что ничем не отличаются от паутинки. Как подумаешь, — сколько осторожности нужно, чтобы натянуть такую диковинку на ногу!..

Все это, в конце концов, чепуха и мелочи, но из этих мелочей состоит то, что называется жизнью, изяществом, очарованием, светлой тоской и радостью! Все это можно назвать ненужной необходимостью, но — честное слово — юность не имеет права быть неряшливой, безвкусно одетой, грубой, непривлекательной…

Вот, записка от Жанны, и Жюль взволнован. Бог с ней, с Жанной! В сердце уже ничего нет, кроме чуть потрескивающих угольков, ярко пылавших в Нанте. Жанна напомнила о том, что Жюль молод и что ему нельзя затворяться в одиночестве. Гюго — это очень хорошо. Дюма — весьма неплохо. Мюрже, Иньяр и десяток друзей — это недурно, хорошо, но как можно не повеселиться с той, которая только того и ждет, чтобы ты был именно с нею!

— А я даже не танцую, — сказал Жюль, разглядывая себя в зеркале. — Милейший Жюль Верн, ваши щеки говорят о том, что у вас прекрасное здоровье. У вас мясистый нос — бретонский нос мужика, рыболова, простолюдина, — нос Барнаво. Ваши глаза — всем глазам глаза, в них, простите за нескромность, светится ум и способность мыслить… Позвольте, а если я взгляну на себя этак… — Жюль потупил глаза, сплюнул, чертыхнулся и погрозил зеркалу кулаком: «Отыди от меня, сатана!»

Завтра у Жюля будут деньги, много денег, — он пойдет в Луврский универсальный магазин и купит себе фрак, жилет, шляпу, часы, трость. Он будет обедать в кафе «Люксембург», он отдаст часть долга своего Барнаво, подарит хозяйке флакон ее любимых духов «Мои грезы»… Тьфу, какая чепуха! Эти духи приготовляют на фабрике, где служил бедный Блуа…

Жюль вздрогнул, вспомнив соседа. В дверь постучали.

Вошел Блуа.

Жюль кинулся к нему, обнял, расцеловал, усадил в кресло и, боясь о чем-либо спрашивать, молча остановился у стола.

Костюм на Блуа сидел, как на вешалке. Жилет внизу был стянут английской булавкой, воротничок помят и грязен. Лицо Блуа напоминало голодного из предместья Парижа. Под глазами синие круги, небритые щеки обвисли. Жюль все забыл — и Жанну и ее записку. Он подумал: «У меня есть деньги, много денег, надо помочь бедному Блуа».

Молчание длилось долго. Блуа смотрел на Жюля и улыбался. Наконец он заговорил: