Свой среди чужих. В омуте истины

Меня судьба бросила в Стамбул (в ту пору Константино­поль), потом в Сан-Стефано (где в 1878 году была главная квар­тира русской армии и заключен трактат, по которому получали независимость Румыния, Сербия, Черногория, создана Болгария и возвращена России отторгнутая часть Бессарабии)... И снова Стамбул, в ту пору оккупированный французами, англичанами, американцами Константинополь, с его незабываемыми мечетя­ми, дворцами, с Айя-Софией, Босфором, Золотым Рогом...

Слоняясь по многолюдным улицам Галаты, Топкапы или Перы, я сразу узнавал своих земляков по вялой походке, рас­сеянным унылым лицам и словно присыпанным пеплом, на­полненным глубокой тоской тазам. И, глядя на них, невольно вспоминал рассказ своего спутника в Сан-Стефано полковника Макарова о том, как в городах, после бегства от большевиков русской интеллигенции, появилось очень много бродячих со­бак — они, опустив голову, метались то в одну, то в другую сторону или вдруг, остановившись перед прохожими, угодливо виляя хвостом, с тоской и надеждой смотрели на них, будто умоляя: «Скажи, где мой хозяин?»

Так, наверное, по улицам Елизаветграда бродил и мой мудрый Лорд! Помню, на охоте — подстреливал я дичь с десяти лет, сна­чала из «монтекристо», потом из 24-калиберной бельгийской дву­стволки —выстрелил в зайца (мой гувернер говорил: «Никогда не стреляйте в убегающего от вас зайца, зад у него «Sac de plomb»[1]), косой кинулся в камыши, собаки догнали его и стали терзать (они ведь дога!), только Лорд подбежал ко мне, схватил зубами за рукав куртки и повел поглядеть, что вытворяют его братья!

В Елизаветграде Лорд любил, как только отворяли калитку или ворота, выбежать на улицу, разлечься поперек тротуара и с любопытством снисходительно поглядывать, как его опасливо, сторонкой обходят прохожие... Бедный Лорд! Где сейчас твое достоинство, уверенность в себе?

И не такими ли мы все—эмигранты—стали... бездомными псами?..

Прошла неделя-другая, и снова в путь: голубое прозрачное Мраморное море, Дарданеллы, неспокойное Эгейское... и ла­сковое Адриатическое...

Пароход «Владимир», битком набитый русскими беженцами, через несколько дней причалил в бухту Бокарро — Королевство сербов, хорватов, словенцев (СХС). Страну, близкую по крови, языку, вере, истории, с мужественным народом, считавшим русских своими братьями.

Еще до высадки пассажирам «Владимира» сообщили, что, согласно распоряжению короля Александра I (бывшего кадета Пажеского корпуса), их расселят по стране «колониями» по 50 человек.

Каждая колония должна иметь своего председателя. Нашим председателем стал бывший начальник «Южной школы» — Елизаветградского кавалерийского училища — полковник Банков­ский.

Поселиться нам предстояло в большом словацком селе не­подалеку от Белграда, под названием Стара Пазова. Каждому «избеглице» (беженцу), независимо от пола и возраста, прави­тельство выдавало субсидии в размере 400 динаров в месяц, на что можно было существовать...

Осенью того же 1921 года я был принят во 2-й Донской кадетский корпус, дислоцированный поначалу в Словении в бывшем лагере русских военнопленных — территории рас­павшейся Австро-Венгрии — Стернице-при-Птуи. Спустя год корпус перевели в гористую Герцеговину: в старую крепость у города Билеча, неподалеку от Черногории.

Революция, Гражданская война, эвакуация препятствовали нормальному образованию; почти все мы были переростками. Так, в 4-м классе, куда я вновь поступил, учились кадеты- добровольцы, среди них Николай Басов — георгиевский кава­лер, участник знаменитого Ледового похода[2].

Споры донских, кубанских, терских казаков с «иногородними»[3] между собой казались мне дикими, а взгляд на прошлое — чуж­дым: война не утихла еще в их сердцах — искали виноватого!..

Не ладилось и в преподавательском составе. Особенно не­взлюбили кадеты директора корпуса генерала Бабкина.

В шестом классе я остался на второй год, за что получил кличку «Илья Ильич» (Обломов)... После бесконечного чтения по ночам — в то время я увлекался Достоевским, который при­нуждал заглядывать и к философам,—я стал вялым, упрямым, возник протест к раболепию, чинопочитанию. Я вступал в спор с преподавателем словесности и огрызался на замечания вице- урядников[4] и вахмистра. Новый воспитатель тоже стал величать меня Ильей Ильичом. Тогда я взялся за гимнастику, бег и бокс... и сразу завоевал авторитет у товарищей.

А тут вскоре произошел неожиданный инцидент: второй день шел «бенефис»[5] первой сотни—кадеты отказались ходить на занятия, не отвечали на приветствия начальства и требовали отставки директора. Перед обедом в нижнем дворе кто-то по­бил окна у жившего на отшибе полковника Мальцева — ярого сторонника Бабкина; он с двумя сыновьями погнался за «гро­милами», и случилось так, что когда они подбегали к казарме первой сотни, я, ничего не подозревая, столкнулся с ними на пороге и попал в их разъяренные объятия. Сгоряча, не разобрав­шись, они повели меня в город к начальнику полиции Билечи как «громилу» и, несмотря на мое отрицание участия в этом проступке, убедили начальника в моей виновности.