Своя-чужая боль, или Накануне солнечного затмения. Стикс (сборник)

За весь день он никому, даже капитану Свистунову, не сказал, что встречается вечером с Сидорчуком. Того уже искали повсюду. Клеили ориентировки по городу, на щитах с объявлениями, но невозможно было разобрать ни буквы, потому что по стеклу, прикрывавшему бумагу, непрерывно лупил дождь.

В шесть вечера он, следователь Мукаев, достал оружие и заставил себя его осмотреть. С пистолетом были связаны неприятные воспоминания, будить их не хотелось. В магазине осталось два патрона. Он решил, что двух вполне достаточно. Взял пистолет в левую руку, попробовал прицелиться. Подержав оружие в руке, понял, что знает, как стреляют.

Положил пистолет во внутренний карман пиджака, взял черный мужской зонт и в другую руку ключи от своего кабинета. Минут двадцать ходил по кабинету взад-вперед с пистолетом в кармане и с зонтом в руке. Ходил и смотрел на часы. Без двадцати семь открыл дверь и переступил порог.

На улице было пасмурно, мрачно. Ноги моментально промокли, по зонту хлестал дождь. Пока шел к Нахаловке, старался не думать ни о Сидорчуке, ни о пистолете. Знакомая улица как будто вымерла. Ночью порывы ветра выдернули с корнем несколько деревьев, порвали провода, пленку на парниках, а на одном из участков, мимо которых он проходил, даже опрокинули беседку.

Люди отсиживались в теплых домах, пережидая стихию. Он сообразил, что в некоторых окошках свет какой-то странный, мигающий. Потом заметил «аварийку», рабочих в комбинезонах. Ругаясь, они восстанавливали порванные провода. Он понял, что в Нахаловке нет света. Прогноз вчера не ошибся, по местному радио передали штормовое предупреждение. Рабочие на чем свет стоит кляли разбушевавшуюся стихию.

В последнем доме на правой стороне улицы света не было. Калитка не заперта. Он нащупал в кармане пистолет и вошел на участок. Тишина. Поднялся по скользким ступенькам на крыльцо, щелкнул кнопкой зонта. Каркнув, как черная ворона, зонт хлопнул крыльями и закрылся. Вошел в дом, огляделся, пытаясь привыкнуть к темноте.

– Есть здесь кто? Сидорчук? Илья?

Сделал несколько шагов по направлению к двери, за которой была лестница на цокольный этаж, в подвал, где его держали с неделю. Нащупал ее рукой, толкнул. Опасность он почувствовал, как и тогда: всей кожей. Пригнулся, удар чем-то холодным, твердым, скользнул не по голове, а по плечу. Инстинктивно он развернулся, сам ударил, кулак попал во что-то мягкое, и раздалось тоскливое:

– А-а-а!

– Сидорчук? Ты?

– Я…

– Чем ты меня? Бутылкой?

– Ва-а-ня…

– Да зачем? Зачем?! Нет, второй раз не получится! Куда ты меня хотел?.. В подвал? Опять? Черт, темно-то как!

– У… у меня свечка…

Тогда он дернул Сидорчука на себя, стиснул, словно клещами, налившимися силой руками и резко толкнул вниз, в подвал. Тот загремел по лестнице.

– Бо-о-ольно!

Осторожно нащупывая ногой ступеньки, спустился сам.

– Ты где? А ну – подай голос, Илюша!

В темноте с трудом разглядел шевелящееся тело Сидорчука, ударил его наугад и повторил:

– Второй раз… не выйдет…

– Ты… Ты не Ваня. Не Саранский. Тот не бил. Никогда не бил.

– Конечно, нет. Я следователь Мукаев. – Он и сам сейчас в это верил. – Ты зачем меня сюда заманил? Убить хотел?

– Я… разве я могу… убить…

– Давай свою свечку. И зажигалку тоже давай.

Сидорчука он бояться перестал. Нет уж, второй раз голову не подставит. Перебьется господин Сидорчук. Да и бить Илюха не умеет. Он отошел, оставив его, зажег свечу, воткнул ее в горлышко пустой бутылки. Поставил это сооружение на пустой ящик. Света было мало, в подвале сыро, холодно. Земля вокруг словно набухла и теперь выдавливала воду в любые доступные ей полости.

– Ну поговорим?

– О чем?

– Сам звал. Какой он, твой секрет?

– Ты кто?

В таком свете Илюха Сидорчук стал еще уродливей. А взгляд у него почти безумный. Иван вдруг вспомнил Игната Хайкина. Того тоже от страха перекосило? Чего он так испугался?

– Сказал тебе: следователь, Иван Александрович Мукаев.

– Ты врешь. Все время врешь. А я в вас путаюсь.

– Иван Саранский, он кто?

– Мой… одноклассник. Друг детства. Вместе росли.

– Он где родился, этот Саранский?

– В Горетовке. То есть в Р-ске, в роддоме. Но в паспорте записано так же, как и у меня: поселок Горетовка.

– Кто его мать?

– Лидия Станиславовна, учительница биологии. Сейчас ей семьдесят семь, давно на пенсии.

– Так, – ему вдруг захотелось закурить. Нечего. Это успеется. Повторил: – Так. Значит, Саранский. И что, это ты ему завидовал?

– Да. Я… Завидовал, да. Ему девочки записки писали, передавали через меня. Он гордый был, Ванечка Саранский, звездный мальчик. Красавчик. Круглый отличник. А я Чуха.

– Кто?!

– Кличка моя, в школе – Чуха. Вроде как от Сидорчука, но уж больно обидная.

– А его? Его как звали? В школе?

– Никак. Звездный мальчик. Ну что ты смотришь? Что?! Я научился подделывать его почерк. Левой рукой все пишут одинаково. Я гадости девочкам писал. За него. У меня эта привычка на всю жизнь осталась. Как бумагу какую сомнительную подписывать, так левой. Чтобы не докопались потом. Банковские документы, годовые отчеты, накладные.

– Так вот почему ты протокол левой рукой подписал!