Своя ноша

Воздух в избе прогрелся, и вода скатывалась со стекол уже не отдельными капельками, а целыми ручейками. Она собиралась в желобках, выдолбленных в зимних рамах, а оттуда по тряпочкам стекала в подвешенные под окнами ржавые консервные банки. Почти совсем рассвело, во всяком случае в классной комнате можно было разглядеть не только доску, но и то, что на ней выведено неумелой детской рукой: «Мой папа на войне».

В прихожей сдержанно колготали ученики. В руках у каждого — кружка. Эппа поварешкой разливала заваренный смородинным листом кипяток. Прежде, чем поднести кружку к губам, ребята некоторое время грели об нее руки. Опорожненные кружки ставили вверх дном на кухонный стол: Эппа потом перемоет.

Собралось человек десять, но в конце недели больше никогда и не являлось.

— Дети, звонок, — поднимаясь со скамейки, проговорила Маша и помахала над ухом рукой — будто бы в серебряный колокольчик позвонила.

Дети тотчас рассеялись по своим местам и смирно сложили на столах руки. Задала Маша задание первоклассникам — нарисовать лето, кто его как помнит и любит, и приготовилась было спрашивать у старших урок по истории, как в прихожей снова заскрипела оледенело дверь. Дети вмиг насторожили уши, вытянули шеи, запереглядывались, и в глазах у них запрыгали веселые бесенята: она, Черепаха! И в самом деле через некоторое время в дверях классной комнаты встала Феня Мухлынина, ростом с веник, квадратная, толсто закутанная заместо шали в детское байковое одеяло.

— Где ты была, Феня? Почему опоздала? — с улыбкой спросила Маша.

— Я все шла и шла, — простодушно объяснила девочка.

За партами взвился смех. Смеялись все — и старшие и младшие. Еще не было случая, чтобы Феня пришла на занятия вовремя. Маша каждый раз спрашивала о причинах опоздания, и девочка неизменно отвечала одно и то же: «Все шла и шла», вызывая взрыв смеха за партами.

Веселились дети не потому, что Феня изворачивалась, лгала, а потому, что именно говорила правду: раньше всех по утрам выходила из дома, но такая была медлительная, неповоротливая, такой обладала перевалистой, словно у раскормленной гусыни, походкой, такие маленькие шажки делала своими короткими кривыми ножками, что действительно все время ползла и ползла и в школу приползала самой последней. И уж конечно за свою медлительность чуть не с пеленок была прозвана Черепахой.

— Надо еще раньше выходить из дома! — посоветовал кто-то.

— А лучше ей вообще ночевать в школе, — суровым голосом предложил Алеша.

Закутанная в одеяло голова девочки не крутилась, и поворачиваться Феня могла только всем телом. И она поворачивалась, мелко переступая ножками, то к одному ряду, то к другому, то к учительнице, согласно моргала глазами и тоже смеялась: характер у нее был покладистый, необидчивый.

— Ну, Феня, раздевайся и садись за парту.

И тут началось новое представление. Кое-кто даже с табуретки привстал, чтобы не пропустить ни одного Фениного движения. Вот она присела. Положила холщовую сумку на пол. Выпрямилась. Зубами стянула варежку с правой руки. Снова присела, устроила варежку на сумку. Потом с другой варежкой последовала такая же канитель, после чего одеяло принялась распутывать с головы…

Маша с терпеливой улыбкой ждала, не подгоняла, ибо знала: проворнее Феня не может. А ребята за партами ахали, охали и выражали свое негодование в трех словах: «Ну и Черепаха!»

Наконец Феня перетаскала по частям одежонку на вешалку, подняла с полу сумку и заковыляла, переваливаясь, к своему месту. На затылке у нее болтались две жиденькие белые косички, перевязанные на концах мочальными лентами.

— Вот что, Феня, — не дав ей добраться до парты, окликнула Маша. — Положи сумку и иди к доске отвечать урок.

Не поторопись Маша остановить девочку, села бы та за парту и на сборы к доске снова ушло бы не менее получаса. И вот Феня у доски. Деловито спрашивает:

— Какой урок отвечать, Марья Васильевна?

— Из истории.

— Месть Ольги! — бойко называет тему Феня и начинает рассказывать, и речь ее в отличие от походки льется быстро и весело: