Своя земля

У толстого комля яблони Генка привстал, передохнул. Игра кончилась, и с жуткой мыслью: «А вдруг Пчелка рыщет где-то поблизости», — он еще раз внимательно огляделся вокруг, готовый очертя голову помчаться назад, к реке. Но все было спокойно: и караульщик, и Пчелка, видимо, отдыхали в шалаше. Вскоре Генка уже сидел на развилине дерева и, стащив с головы рубашку, укладывал в нее, как в мешок, теплые, глянцевитые яблоки. С дерева сад представлялся диковинным зеленым облаком, пронизанным золотистым дымящимся светом. Его населяло множество существ. Бронзовые мушки, взбираясь по невидимой лесенке, толклись над Генкиной головой вихревым роем. По сорванной мальчишкой бархатно-серебристой паутинке быстро пробежал перепуганный паучок, высоко задирая тонкие угловатые ножки. Каштановая, с тупыми рожками на крыльях бабочка кружилась между ветками, присаживалась на секунду, складывая и расправляя крылья, и снова вспархивала. Где-то в листве гудел невидимый шмель. Маленькая серенькая птаха выскочила откуда-то из листвы, черной росинкой глаза посмотрела на мальчишку и стрелой помчалась над яблонями, как если бы торопилась сообщить о злоумышленнике.

Но птаха опоздала. Генка с ужасом увидел, как рыжий комок молча катится к нему под деревьями, и, вскрикнув, прыгнул с развилины на землю. Упал на четвереньки, обжигая руки крапивой, тотчас подхватился и помчался к реке с такой легкостью и быстротой в ногах, что, казалось, подошвы вовсе не прикасались к траве. За ним, расстилаясь по земле, с хриплым злобным лаем устремилась Пчелка. Тяжело топая сапогами, размахивая «ижевкой», сбоку забегал дед Сосонкин.

Пчелка уже настигала Генку, когда он вбежал в заросли ольхи и, расталкивая ветки, прорвался к реке, плюхнулся в воду. Собака, взвизгивая от злобы и негодования, закрутилась на берегу.

— Ах ты, жулье! Шантрапа несчастная! — орал дед Сосонкин, показываясь на крутом склоне берега под яблонями. — Я тебе расчешу патлы, др-р-рянь!

На боку, прижав к животу рубашку с яблоками, Генка наискосок перебивал течение реки, зарываясь лицом в воду. На весь берег злобно лаяла обманутая Пчелка и орал рассвирепевший караульщик.

— Ну и соседушки, чтоб вас нелегкая взяла, средь бела дня тащат, — кричал он. — Я тебя приметил, окаянный, все одно попадешься.

Полоса воды между караульщиком и Генкой становилась все шире, и это придало бодрости мальчишке, — теперь-то ни Пчелка, ни дед Сосонкин не страшны ему. «Как бы не так — попадусь, ты поймай сначала», — подумал он, выгребая на мелководье у камышей.

— Я тебя с милицией обнаружу, бандит несчастный! — надсаживался дед, пораженный Генкиным нахальством. — Опять всю крапчатку обтрясли. Я протокол на тебя составлю, ворье, ты мне поплатишься.

Но напрасно Сосонкии стращал Генку, — уж если дед не назвал его имени, значит, не приметил. А там кричи не кричи, ругайся сколько понравится, — дело сделано, яблоки тут, при Генке, не брошены в саду.

И вдруг над рекой с оглушительным треском прокатился выстрел. Генка испуганно дернулся, ушел с головой в зеленоватую воду, — забило рот, нос, уши.

Кашляя и отплевываясь, он вынырнул и отчаянно заколотил ногами по воде, как будто только что научился плавать.

Обессилев, Генка пробился к камышам, ползком выбрался на берег, обеими руками прижимая свою добычу к животу, и забрался в тальниковую заросль. Недолгое время лежал, переводя дыхание, затем поднялся и, не оглядываясь, полез в еще большую гущину, подальше от берега.

Он уже добирался до того места, где спрятал штаны и сандальи, как снова бабахнул выстрел, и мужской голос внезапно и очень близко спросил:

— Что за шум? Не случилось ли что?

Немного спустя откликнулся женский голос:

— Это дед-караульщик. Озоруют ребята, — видно, кто-то из них в сад забрался.

Генка так и присел на том месте, где застали голоса. Исхлестанные ветками руки и грудь горели, на большом пальце ноги кровоточила ссадина, но мальчишка не решался шевельнуться, чтобы не выдать себя. Он узнал голос тетки Насти. Увидит его, сразу поймет, почему кричал и стрелял дед Сосонкин, и тогда навечно опозорится он перед нею.

Согнувшись в комок, мальчишка ждал.

— Мы не бог весть как молоды, Ната, пора быть рассудительными, — через некоторое время сказал тот же мужчина, и Генка узнал голос Артемкиного отца. — Можно упрекать меня, что все так сложилось, но разве в этом дело? Не так просто исправить сделанное, наново жить не начнешь… Вот ты говоришь — семья. Какая у меня семья, один Артемка. Я тоже думал найти покой, семью, но… Да что там говорить!.. Вздорная, недалекая женщина, она и Артемку любит по-своему, знает, что не могу отдать его, да и никогда не отдам…

— Как это нехорошо! Зачем ты так говоришь? — сказала тетка Настя.

— Зачем? Мне нечего скрывать от тебя, что есть — то есть, — ответил Николай Устинович. — Пойми и ты, мне вовсе не легко.