Своими глазами. Книга воспоминаний

Другой образ: крепкий сибиряк, потеряв полруки, угодил в плен в четырнадцатом в мазурских болотах, был выручен из плена французскими войсками, после чего попал в Америку, где и прожил безбедно остальное время. Успел он настолько пропитаться американским духом, что себя называл не Щербаков, а Шелби.

— У нас, — говорил он (где у нас? В Америке?), — первым долгом перекрещивают! Кто «Иванов» — ходит «Ивэнсом», «Петров» — «Петерсом», а уж такое, как «Щербаков», там и выговорить толком не сумеют! Шелби — и все тут!

Шла эта группа, так же как и сотни ей подобных, спокойно, неторопливо, «а все четыре или, вернее, три стороны. Кто на Ладогу, кто на Мурманск, кто на Камчатку. Одеты и снабжены они были прекрасно — Америка одевала и снабжала: гимнастерки и плащи хаки, крепкие ботинки без износу, в сумках консервы мясные, овощные, фруктовые. При всем этом они были предварительно пропущены сквозь мясорубку франко-англо-американской антисоветской пропаганды и только здесь, окунувшись в гущу событий, убеждались, что большевики не немецкие шпионы, а белогвардейские генералы не ангелы-хранители русского народа!

Шли они, шли по бескрайним просторам, смотрели по сторонам, мотали на ус с тем, чтобы принять на родных местах окончательное решение, с кем быть, кому служить, на кого работать.

В этом обществе я прошел не одну сотню километров, но на какой-то точке пути было решено отклониться и пойти на Киев. Пошел я в одиночку, ибо в группе по-заграничному экипированных лиц я выделялся и обращал на себя внимание.

Дошел я до Белой Церкви, и первое, что бросилось в глаза на вокзальном перроне, был плакат с выразительной надписью:

«Нашими доблестными войсками взят Киев!»

Чьими это «нашими»? Как сие понимать? Увы, этот вопрос разрешился сам собой — старая орфография (наличие твердых знаков и точки над «и») дала мне понять, что Киев — белый и там мне делать нечего, а о Москве мне думать тоже пока не приходится.

Единственное, что мне оставалось, — идти куда глаза глядят. Глаза поглядели в сторону Харькова, туда я и подался. Там были тоже белые, но меня там, по крайней мере, не знали.

Белый Харьков…

Я прошелся по городу. По театральным афишам увидел, чем живет население, что несет ему добрармия. В Центральном клубе — доклад военного корреспондента Купчинского «Крестный путь русского офицерства»; в драматическом театре низкопробная квасная белиберда чередовалась с похабными французскими фарсами; на Сумской, в подвале многоэтажного доходного дома, основано было предприятие под вывеской «Дом актера» для утехи спекулянтов, тыловых земгусаров и ошалелых от кокаина офицеров; на афише театра миниатюр «Гротеск» был перечислен знакомый репертуар «Летучей мыши» во всей его безыдейной аполитичности. Моей основной задачей было «переждать», ибо я твердо верил, что наши вернутся. Я ткнулся в этот театр и сразу там нашел московских знакомых. Директором театра «Гротеск» был Александр Иванович Сорин, он же Векштейн, видный антрепренер тех времен. Советскую власть он не слишком любил, но в добровольческую армию не слишком верил. Он был убежден, что я подпольный большевик, и думал, что хорошее отношение ко мне ему «при случае» зачтется добрым плюсом. «Страховался»… Так или иначе, после получасового разговора я стал заведующим литературной частью «Гротеска» с неписаным условием: «Никакой политики!»

А час спустя я снял меблированную комнату на Куликовской улице у жены какого-то офицера, дал ей задаток и документ на прописку.

На ее вопрос «а где ваши вещи», я указал на портфель и на шапку и сказал: «Вот!»

С ужасом она на меня поглядела.

Я вселился. Как был. С ходу.

Белый Харьков…

Белогвардейский кабак под вывеской «Дом актера»..

Пьянство и наркотики… Крики и пальба — похабный репертуар на сцене, похабная ругань за столиками. И направо от входа оазис музыкантского столика.

«Музыкантским» он зовется условно, ибо там находят свое пристанище не только музыканты и, пожалуй, даже меньше всего музыканты, а главным образом молодые поэты, артисты, художники, представляющие все виды художественной богемы. Утонченно-остроумный Эмиль Кроткий, со своей женой поэтессой Елизаветой Стырской, поэт и переводчик Александр Гатов, Михаил Коссовский — будущий главный «темист» «Крокодила», художники Юлий Ганф, Леонид Каплан, композитор Самуил Покрасс.

Самуил Покрасс из всей многочисленной музыкальной семьи Покрасс был самый старший, самый талантливый и самый наивный и непосредственный.

Зовут его в гости, на хорошую вечеринку, будет добрый ужин, милое общество…

Но зачем зовут Покрасса? Чтоб он посидел у рояля, попел, поиграл, развлек людей. А Покрассу хочется другого — ему хочется отдохнуть, посидеть за столом, поговорить с друзьями, поухаживать за барышнями.

И в ответ на приглашение он дает свое согласие в специфической формулировке.

— Хорошо, — говорит он, — я пойду, но не как Покрасс, а как человек.

Значит — без музыкальных нагрузок.

Но наивность эта и непосредственность не помешали ему сделать свою карьеру.