Своими руками

Меня он отправил на Большую землю, эвакуировал. Многого пришлось мне там хлебнуть. И всё время я вспоминал ту блокадную корову, часто плакал о ней. Когда закончилась война, я боялся возвращаться домой. А вернулся — узнал, что отец погиб при прорыве блокады, бабушка умерла. Меня тогда скоро взяли в армию добивать фашистов. На фронте был ранен. По ранению вернулся домой, стал налаживать хозяйство. Наладил — живу, как видишь. Вот и вся история. Задумывал я когда-то тоже купить корову, но такой не нашлось красавицы, а обычную покупать не захотел…

— Не сказал, а что же с роднёй стало? — спросил я.

— Родня не выжила. Всё! Не будем продолжать разговор дальше. Давай пройдёмся. Скоро ужин наступит. Надо что-нибудь прикупить в магазине.

— Да, печальная история, — сказал я.

— Сколько печальная, столько и поучительная, — заключил хозяин. — Если сможешь написать об этом, то пожалуйста. Может быть, кому и пригодится. В жизни всякое случается…

Коровушкино тепло

У каждого человека своё детство бывает, и похожее и не похожее на детство других. Вот и Серёжкина тётя Оля заверяет, что такого детства, которое выпало ей, не было, нет и быть не может ни у кого. Особенно теперь, когда войны нет, такого детства никому не увидать.

Все люди любят рассказывать о своём детстве, а Серёжкина тётя особенно в этом словоохотлива: как говорится, хлебом её не корми — дай хоть малость о чём-нибудь рассказать ей о далёких её детских похождениях.

Серёжка учится в пятом классе. Почерк у него очень красивый.

Тётя Оля, глядя в его тетради, говорит:

— Пишешь ты красиво, как настоящий писатель. А вот записать про то, что я тебе рассказываю, не можешь. Не можешь или ленишься. Сколько я тебе про Бурёнушку нашу рассказывала, а хоть бы слово запомнил, где уж тебе записывать… А записал бы да в газету направил — вот тебе и история настоящая. Тебя за это похвалили бы.

Рассказ о Бурёнке тётя Оля всегда начинает с воспоминаний о бабушке, какая она была добрая да весёлая, заботливая да работящая.

— Всех любила она, — с восторгом и грустью, что нет в живых её бабушки, рассказывает тётя Оля. — Людей любила, зверей любила. Но люди людьми, звери есть звери, а пуще всех коровушек она почитала. «Коровушка на дворе — еда на столе», — говорила она и ещё присказывала: «Коровка со двора — голод на порог». И чтобы не оставила коровушка двора нашего, бабушка пойло готовила для неё чистое, вкусное. Бывало, и понюхает, и рукой проверит, не горяча ли или холодна составленная водица. Зимой идёт откуда, найдёт на дороге жомку выпавшего с воза или из саней проезжего сена — подберёт да, прежде чем войти в избу, скормит Бурёнушке. И хоть говорят, будто корова только и горазда доиться, а чувства никакого не имеет, но наша коровушка с полдеревни бабушку рёвом встречала. Бывала и беда от этой привязанности. Другим она молоко не отдавала. И в бабушкин наряд наряжались, и всё равно без молока приходили. Ни отойти, бывало, бабушке, ни отъехать. Праздник где, все с ночёвкой идут, а бабушка одной ногой в гостях, а второй дома.

А летом какой только травки бабушка не приносила Бурёнке! И меня-то она к этому приучила. Деткам всем труд старших в играх помогает. Вот и я играла в бабушку да от игр и к истинным заботам о Бурёнке перешла. Попадёшь на луг или в лес — всем забавы, а я двоюсь: играю, а сама всё глаза кошу, где клеверок зеленеет или какая другая травка сочная ждёт меня. А зимой выберусь из избы да тайком — к стогу, надёргаю зелёного да душистого сенца жомку и коровушке снесу. Признала меня Бурёнка. Бабушка ушла к своим сёстрам да запозднилась. Мать сходила с подойником на полдни и вернулась с кружкой молока. Ругает корову, а я и вступилась за неё. Мать взяла меня за руку и повела на дойку Бурёнки.

— Посмотрю, как ты не заругаешь её, — говорит мать, — когда она тебе глаза хвостом настегает да без молока домой проводит.

Я и не знала, как за соски браться, только видела, как другие доили, а тут подошла, как бабушка подходила, погладила её по спине, по бокам, дала руку лизнуть и с замершим сердцем на корточки да доить стала. Молоко-то само и брызнуло в подойник, брызнуло и полилось. Я под руками ничего не чувствую, будто ни к чему и не прикасаюсь. Устала только вся. Ноги стало ломить и пальцы скрючивать — это от непривычки. Заметила я, что Бурёнка переступила с места, взглянула в подойник, а он чуть ли не полным-полнёхонек. Что делать дальше — и не соображу.

— Будет тебе, соски оторвёшь, — сказала мать.

И тут я вспомнила, что надо вымя рукой погладить, поласкать за молочко-то, как бабушка делала, чтобы коровушка не обиделась.

Встала я, а ноги не стоят, будто и земли под ними нет, а тут опять голос матери:

— Ну и молодец ты, Олька! — А я стою и жду, когда корова ножищей двинет, выбьет ведёрко из-под себя и доярку откинет, а корова стоит и дремлет. — Теперь ты бабушку всегда заменишь. — Взглянула мать мне в лицо и воскликнула: — Глупая, а ты чего плачешь-то? Радоваться надо, а ты нюни распустила. Гляди — тьфу, тьфу! — она бабушке столько-то молока не даёт. Этому и сама бабушка обрадуется.