Сволочь

— Вы, кажется, решили учить меня Торе? — сварливо отозвался раввин. — А помните ли вы, что первым делом приказал Моше, спустив с горы Синайской скрижали с десятью заповедями и обнаружив, что наши с вами предки отлили золотого тельца? Взял и повелел брату идти на брата, другу на друга, так что скрижали с «не убий» в пыль полетели да вдребезги раскололись, и три тысячи душ по его приказу на месте и положили. Заметьте — своих. Так что ж нам сейчас: чужих жалеть, которые нас с вами не пожалеют, или все-таки — око за око, зуб за зуб? Вы понимаете, что если уж Моше так поступил, значит, чувствовал право — да что там право — обязанность так поступить? Или рассказать вам еще об Иехошуа Бин-Нуне и иерихонцах?

— Не надо, ребе, — кантор покачал головой и хотел было встать, но поленился — слишком уж уютным оказалось кресло. — Выходит, те, кто явится нас убивать, тоже будут как бы в этом. в своем праве? И даже обязаны будут нас прикончить?

— Как ни парадоксально это звучит — представьте себе, да, — энергично кивнул раввин. — Вы не поверите, но в каком-то смысле я их даже уважаю. Где-то в глубине души. Где-то, — раввин усмехнулся, — очень-очень глубоко. Например, за решительность и готовность действовать. Но у них свои понятия и свое право, а у меня — то есть у нас, извините, — свое. И это мне неназойливо подсказывает, что убить нас я так просто не позволю. Конечно, если вы мне поможете.

Кантор широко всплеснул огромными ручищами.

— Не понимаю я, — вздохнул он, — не понимаю я ни права этого, ни обязанностей этих. Как по мне — я бы жил… просто. Сам бы жил, и другим давал жить, как они хотят. Не нравится — и не надо, только не мешай. Ты же не Господь Бог, чтобы за всех решать. Он и сам разберется, а ты никого не трогай.

— Знаете, — сказал раввин, — вы, оказывается, большой трус. И, простите за откровенность, — дурак. Вы что же это, вообразили, будто я только и мечтаю отправить кого-нибудь на тот свет? Даю вам слово: если бы они не явились, я бы ежечасно благодарил Господа. Но если они придут — а они придут! — то застать нас врасплох я не позволю. Сыны Авраамовы — не ягнята, чтобы их сплошь и рядом приносили в жертву. Впрочем, сейчас не время говорить ни о Торе, ни о смысле Завета, ни о прочей песталоцции…

Кантор снова вопросительно взглянул на раввина, и тот, сердясь на себя, поспешно добавил:

— Итак, спрашиваю в последний раз: если к нам сунутся, а уж в этом не сомневайтесь, вы, сильный мужчина, бывший боксер, будете сидеть и ждать, пока вас. э-э… нокаутируют? Или все-таки будете драться?

— Насчет нокаутируют — не согласен, — ответил кантор. — Буду драться.

— Отлично, — улыбнулся раввин. — Очень рад, что вы не собираетесь изображать тут Иисуса, которому, уж поверьте, христиане во все времена меньше всего следовали. Что-то я не припомню такого, чтобы хоть одна христианская страна, получив по одной щеке, подставила другую. Зато многие из них без зазрения совести лупили по обеим щекам тех, кто их вообще не трогал. Ладно, оставим это… Вставайте-ка и помогите мне изготовить взрывчатку.

Кантор, вздохнув, выбрался из уютного кресла. Его могучая фигура сразу заполнила всю небольшую комнату.

— Вы говорите, что делать, ребе, а уж я. — он развел руками, еще более подчеркнув этим непроизвольным жестом хрупкость крохотной синагоги. — Как скажете, в общем.

— Вот и замечательно! — оживился раввин. — Компонентов у нас тут, судя по всему, маловато, но. Нет, все-таки не хватит. Что ж, магазины в этом городе пока еще работают. Не сочтите за труд, если вам, конечно, не боязно.

— Мне? — возмутился кантор. — Да как вы. ребе. я. я.

— И превосходно, — потер руки раввин. — В таком случае, я черкну вам списочек, а вы приобретете всю эту пестало. Ладно, ладно, пошевеливайтесь!

Кантор отправился за покупками, а точнее — озадачить горожан вопросом, откуда он тут взялся. Раввин же присел на стул, жесткий и не слишком удобный, но вполне подходящий для работы, и погрузился в составление чертежей.

Православная церквушка, где поочередно служили то греческий, то русский священник, располагалась на северной окраине Хаттенвальда и была весьма невелика, если сравнить ее с местным католическим храмом, и довольно внушительна в сравнении с синагогой. Стены ее и своды были расписаны — неумело, но удивительно искренне, как рисуют люди, может, и не слишком искусные, но глубоко верующие. В глядевшей со свода Богородице, угловатой, с непропорционально маленькими руками, на которых, казалось, только чудом мог усидеть младенец Христос, воплотилось все: и материнская нежность, и радость от рождения сына, и прозрение, и скорбь за дальнейшую его судьбу. Впрочем, скорбь эта была не каменной скорбью Богоматери на Голгофе, а печалью матери человеческой, с удивлением вопрошавшей: как же это ты, сидя в церкви, не признал меня и своих братьев и сестер, сынок?