Sweet dream

«Я одинок, но не один в кругу своих кручин» — вспомнил он школьные строки из Гёте, усмехнулся. Вылез из-за стола, достал из внутреннего кармана пиджака бумажный пакетик, развернул. Помял пальцем порошкообразную зеленую кашицу. Вытряхнул из пачки сигарету, медленно и задумчиво высыпал из нее часть табака, смешал его с остатками травы и затолкал обратно. Закрутил кончик сигареты, как конфетную обертку. Щелкнул зажигалкой. Закашлялся. Некоторое время сидел, откинувшись на спину, о чем-то думая.

Потом взялся за мышь, покопался в «рабочем столе», раскрыл папку с фотографиями, посмотрел Жене в лицо, растянул плакатное фото на все 19 дюймов монитора. Подумал: скорей бы ее уже уволили, боже… Скорей бы уволили…. эту…… суку…

* * *

Виталий плыл по волнам океана. Всюду, насколько хватало глаза, была только вода — яркая и синяя, того восхитительного бирюзового оттенка, который бывает только во снах и на рекламных плакатах. Вода была очень теплой и совсем не соленой, словно он барахтался в джакузи. Как лошадки из детского аттракциона, на горизонте расшивали водную гладь одинаковые фиолетовые дельфины.

Не хватает только неба с нарисованными в «Фотошопе» облаками, подумал он и задрал голову. Небо и впрямь было нарисованным, но не на компьютере, скорее напоминало грубый набросок цветными карандашами. В некоторых местах клубящаяся белизна резкими мазками выходила за твердо очерченную границу облаков, словно затушевкой занимался маленький ребенок. Виталия эклектичность пейзажа почему-то не удивила, он даже нашел в этом что-то милое, словно бы и впрямь пришедшее из далекого, чистого, как неразбавленный кокаин детства.

На волнах показался плот. При ближайшем рассмотрении — просто несколько бревен, связанных между собой веревкой. На бревнах, свесив босые ноги, сидел человек в почти полностью сгоревшей одежде, лицом чем-то похожий на Михаила Лермонтова. Он помог Виталию вскарабкаться на плот и указал на место рядом с собой. Обратив внимание, что одет в короткие купальные панталоны в синюю полоску, какие были в моде лет сто назад, Виталий послушно опустил ноги в воду.

— Ты кто? — спросил он, с любопытством вглядываясь в усатого незнакомца.

— Александр Гликберг, — представился тот.

— Кто??

— Александр Гликберг.

— То есть Саша?

— Да, можно и так, — миролюбиво согласился тот. — Саша Черный.

— Почему черный? Хотя… — Виталий посмотрел на обугленную, распадающуюся на куски одежду незнакомца, его закопченную щеку и умолк. — Понятно…

— Что понятно?

— Да ничего. — Он глупо улыбнулся. — Ты на поэта одного похож. Только у того усы были тоньше.

— А я и есть поэт, — Саша отколол от бревна щепочку и бросил ее в воду.

— Да ну?

— Ага.

— Только тот поэт умер давно. Еще в девятнадцатом веке. Пиф-паф.

— Ну и что? Я тоже умер, только позже. Мы все умрем.

— И кто же ты теперь?

— Никто. Просто Саша.

Виталий вздохнул:

— Ну вот, ты хотя бы Саша. А я вот всю жизнь Виталий. И хоть ты тресни, не могу стать Виталиком.

— А ты этого точно хочешь?

— Ну, для одной девушки — точно. Хотя уже не знаю…

— Кто ищет, тот найдет. Просить не пробовал?

— Насчет имени-то? — Виталий поболтал ногами в воде. — Пробовал.

— А она?

— Не хочет. Она вообще хочет только того, чего хочет сама.

Поэт покосился на него, ущипнул себя за ус.

— Сам-то понял, что сказал?

— Более чем. Ощущение такое, будто я всё лето на цепи просидел. Только вот… не кормили ничем. И гулять не выводили.

— Тогда пошли ее в жопу, — сказал Саша бесцветным голосом. — Забей хуй. Свет клином не сошелся.

— Уже забил, — Виталий виновато опустил взгляд на руки. Им овладело странное чувство d'ej`a vu, словно этот разговор он уже где-то слышал. Или не слышал?

— Понимаешь, — сказал он после паузы. — Я, конечно, не знаю, как там было у вас в…

— Я умер в 1932 году, — подсказал Саша, провожая взглядом летящего альбатроса, — на пожаре.

— Ага. Так вот, я не знаю, может быть, в то время и принято было высказывать всё в лицо, но я не такой. Да и вообще, разве можно словами описать любовь? — Вздохнув, Виталий сплел пальцы в замок, вывернул его наизнанку, расцепил пальцы, снова сплел. — Жизнь без нее потеряла смысл, но мне не хотелось быть посланным так же, как она послала всех остальных. Примеров перед глазами было достаточно — взять хотя бы нашего шефа…

— В мое время перед красивым букетом не могла устоять ни одна девица, — туманно заметил Саша.

— Эта устояла без труда.

— Странно. И что, даже не поцеловала тебя в знак благодарности?

— Неа. За четыре месяца — ни разу, даже в шутку. Просто улыбнется, и всё. А по глазам не поймешь — то ли не доверяет мне, то ли не понимает ни фига, то ли ей просто доставляет удовольствие мною помыкать. — Виталий насупился, покачал головой, сплюнул. — Я уже себя пустым местом начал ощущать! Вот скажи — я урод?

— Нет, не урод. — Саша серьезно посмотрел на него. — А знаешь, я вспомнил, еще девицы в мое время любили бывать в синематографе…

Виталий с натужным смешком хлопнул его по колену:

— Хорошая шутка! Нет, Саша. Я думаю, для синематографа уже поздновато.

— Почему?