Сыграй мне смерть по нотам...

– Не перебивайте! тогда всё узнаете. Марина Петровна была невероятная женщина. Превосходная пианистка, педагог, а в молодости, должно быть, и женщина оригинальной красоты. Её физиономия к моменту нашего знакомства, конечно, повидала виды, да и помаду она всегда выбирала тёмно-вишнёвую. Не на приличную бабульку она походила, а на старого паяца, забывшего стереть грим. Или на грубо размалёванного туземного идола. Конечно, злого – все они злые. Зато фигура была бесподобная. В семьдесят лет – вот такая талия!

Андрей Андреевич свёл большие и указательные пальцы и показал Самоварову ненормально крошечную для старческой талии окружность.

– Ирина боялась её как огня, – продолжил он. – Старуха мигом раскусила

наши отношения и приказала ей: «Не прячься. Всё равно к нему бегать будешь, так лучше в дом веди – он парень многообещающий, везучий, поможет семье». Так я, как ни смешно, заделался другом семьи, почти официальным фаворитом. Марина Петровна была личностью яркой, с перцем, к тому же отличной музыкантшей. Мне даже временами казалось, что я к Шелегиным из-за неё хожу, а совсем не ради Ирины. Со старухой было интересно дружить, хотя её яду хватило бы, чтоб перетравить всю Нетскую филармонию и половину мировой музыкальной элиты впридачу.

Андрей Андреевич поморщился и продолжил:

– В один прекрасный день эта обворожительная карга теснит меня в угол за роялем, припирает двумя стульями и говорит: «Андрюша, Сергею совсем плохо. Сегодня был профессор Попов и сказал, что через две недели всё будет кончено». Она никогда не плакала – при мне, во всяком случае, при Ирине, при ребёнке. Случались у неё сердечные приступы (я думал, притворные). Но в тот день я увидел её слёзы. Настоящие, женские, текучие слёзы! Я кинулся её утешать, обещал деньги, обещал похороны Сергею за счёт общественных организаций. Но она только головой трясла и серьгами качала – мол, не то. «Мы с тобой лучше сыграем одну шутку», – наконец сказала она и достала эти проклятые ноты.

– «Простые песни»? – не поверил свои ушам Самоваров.

– И «Простые песни», и «Листки из тетради». Говорит: «Это сочинения Сергея. Не блестяще, но что-то в них есть. Не так уж плохи. Сам он такой вялый, невезучий и никчёмный, что никуда бы их продвинуть не смог, даже если был и здоров, и жив. Пробовал уже один раз, да не вышло! Это судьба: одному удача дана, другому нет. Ничего тут сделать нельзя, как ни бейся. Сергея теперь никто никогда не услышит и не оценит. Возьми ноты себе». Я думал, она хочет, чтоб я эту музыку исполнял, проталкивал, вводил в оборот. «Не выйдет! – сказала она. – Он проклят. Поставь лучше своё имя, и тогда увидишь…Это просто шутка!»

– Вы тоже думали, что это шутка? – спросил Самоваров.

– Да! Тогда – да. Чего на самом деле хотела Марина Петровна, я и представить себе не мог. Никогда её не понимал! Но ситуация была критическая: её сын умирал, сама она плакала – могла ли она тогда шутить? Стало быть, про шутку придумала специально для моего недалёкого, как она считала, ума. И права была – я только потом сообразил, что угодил в ловушку. А тогда я не мог видеть её слёз, пожалел бедную женщину и согласился сделать все так, как она хотела. Зачем согласился? Что за бес попутал? Разве не ясно было, что это именно бесовская затея?

– Но потом-то вы могли прекратить всё это. Шутка осталась бы шуткой, если бы вы сказали правду! – не выдержал Самоваров.

Андрей Андреевич удивлённо поднял на него свои детские глаза:

– Как правду? А вы могли бы правду сказать, когда первое же исполнение «Песен» в Казани прошло на ура? И в Москве сразу заинтересовались? И какой-то чумной поляк бегал и кричал, что это гениально? Поздно, доктор! Думаете, я не мучился? Противно было, страшно! Но я уже ничего сделать не мог. Всё само собой пошло-поехало.

– Но Марина Петровна? – изумился Самоваров. – Ведь её сын не умер! Она не пробовала вернуть ему авторство?

– Марина Петровна мне шептала: «Молчи. Всё правильно. Разве я не говорила, что всё пройдёт отлично? Скушали! Пусть через тебя, но Сергей всё получил сполна. Сам бы ничего не добился! У тебя рука лёгкая, за это тебе слава и честь. Молчи». Она кого угодно уговорить могла!

– И вы молчали!

Андрей Андреевич потупился:

– Сначала просто молчал, а потом привык. Я полюбил каждую ноту этих – своих теперь – вещей. И успех полюбил. Меня превозносили, приглашали на фестивали, конкурсы. Сидел я в жюри, восхищался своим талантом и сам почти верил, что всё правда. Я сам, без этих даже опусов, многое сделал для музыкальной культуры, для пропаганды хорового пения – не так разве? Семье Шелегиных всегда помогал и помогаю. Марина Петровна на моих концертах, когда исполнялись мои (вы понимаете, о чем я говорю!) сочинения, всегда со своего места мне пальцами рожки делала – помни, мол, что к чему. Вроде бы я дьяволу душу продал. Нелепо и нечестно, правда? Ещё она говорила, что всегда хотела иметь сына вроде меня – удачливого, талантливого, лёгкого. Победителя! И имела – меня с талантом Шелегина. Теперь-то я понимаю, что у неё просто сдвиг какой-то в мозгах был.