Сыграй мне смерть по нотам...

Гладкая, круглая, как бледная дыня, плешь анималиста ещё хранила след былой дружбы — недавно слинявшую длинную розовую царапину от удара бутылкой. Резкие черты Щепина выражали скорбь. Лицом он походил на Вольтера.

— Игорь Евгеньевич, — осторожно начал Самоваров, — не согласились бы вы сходить вместе со мной к некоему Смирнову? Надо удостоверить, что в тот злополучный вечер покойный Матвей Степанович действительно…

— Как же, как же! Разумеется! — вскинулся Щепин. — Хорошо мы с вами тогда посидели. Вы в ярких красках рассказывали, как служили в Торгсине!

Самоваров уныло вздохнул: с таким свидетелем ему предстояла большая возня. Надо подождать! В протрезвевшем виде Игорь Евгеньевич обычно всё помнил ясно, рассуждал логично и вообще оказывался славным стариканом. Правда, скульптор он был никудышный. Изваянные им кони, гуси, лебеди и прочие звери густо стояли на полках в его мастерской. Все они как один замерли по стойке «смирно». Другие позы никак не давались Щепину.

Надо было уходить от темы Торгсина и возвращаться к самоварчику.

— А не встречались ли вы когда-нибудь со Смирновым? — наугад спросил Самоваров, думая о наболевшем.

— С каким Смирновым? К которому дом Матюшкин отошёл? — оживился Щепин, жотя начал было придрёмывать, особенно левым глазом. — Встречался. Знаю такого. Последний раз на похоронах виделись — он громаднейший венок Матюшке приволок. А в Доме литераторов детки его над гробом пели. Ангельские голоса!

— И как вам этот Смирнов? Приличный человек?

— Вполне, вполне! Просто чудесный. В моей мастерской был. Купил, кстати, статуэтку суки со щенками для своего будущего вокального центра. Есть, есть у него вкус! Ведь сука эта — лучшее, что я создал за последние два года. Тонированный гипс, размер сорок на двадцать на пятнадцать… Представьте, он мне за неё двадцать долларов дал! А у меня уже лет пять никто ничего не брал, даже на выставки не пускают. Ничего удивительного: искусство сейчас в упадке. Кризис! В выставкоме заправляют наглые сопляки. Председатель их теперешний ходит павой, а чем берёт? Баб голых через фильмоскоп из мужских журналов переводит, гуашкой раскрашивает, пастелькой подмусоливает. За это срок надо давать: плагиат плюс порнография. А заместитель его и вовсе, не глядя, по холсту краской мажет. Знаете, чем? Таким вот совком!

Игорь Евгеньевич достал из-под стола и показал Самоварову старенький мусорный совок с прилипшими к нему окурками.

— И скульптура у них точно такая же, — хмыкнул анималист и забросил совок на место. — Главный гений у них тот негодяй, что из водопроводных труб шиши вертит. Как его фамилия-то? Не то Каменев, не то Зиновьев.

— Зинюков, — подсказал Самоваров.

— Вот-вот! Он самый! А другой городит кучи из мятых газет — концептуальная скульптура называется. Знаете, где он газеты эти берёт? В общественных сортирах!.. Хотя, впрочем, теперь больше не подтираются в сортирах газетами. Измельчал народ… Ну, да всё равно! Главное, что в выставкоме сидят пигмеи от искусства и нагло заявляют, что моя сука находится за пределами эстетического. Видали умников? Да, согласен: я немного наврал в пропорциях. Пусть! Но кто из них вообще способен вылепить суку? Или корову? Или гиену? Никто кроме меня! Завидуют, засранцы! П…! М…! Б…! Х…!

Скульптор вдруг разразился ненормативной бранью, странной в устах Рюриковича. Его выразительное вольтеровское лицо вспыхнуло, бледная плешь побагровела и ослепительно сверкнула.

— Этот Смирнов… — без всякой надежды снова начал Самоваров.

Щепин подскочил на стуле. Его левый глаз, склонный к самостоятельному засыпанию, широко открылся.

— Чудесный человек Смирнов! — вскричал скульптор. — С безупречным вкусом! Он ведь всюду гастролирует, из-за границы не вылезает. Он знает, что почём! Суку мою увидел и сразу стал умолять: «Продайте, Игорь Евгеньевич!» Пять долларов предложил! Я ни в какую. Он десять — я не отдаю. Жалко: они ведь все дети мои. Мне больно с ними расставаться!

Он дрожащей рукой указал в сторону коней и гусей, суровыми шеренгами застывших на полках.

— И вот Смирнов достаёт наконец двести долларов…

— Двадцать? — поправил Самоваров.

Игорь Евгеньевич гневно повторил:

— Двести! Двес-ти! Смирнов говорит мне: «Вы, князь, один теперь храните крепкие традиции реалистической скульптуры. Вы не допускаете профанации искусства. Ваши работы можно смело поставить рядом со стихами Матвея Тверитина». Тут он, конечно, загнул. Может, потому, что Матюшка рядом стоял. Или просто вкус ему изменил? Стихи-то Матюшкины, между нами, дрянь полная.

Неужели? — удивился Самоваров такому дружескому отзыву.

— Мелкотемье! И рифмы паршивые. «Горькие злаки» были ещё ничего, особенно то место, где Пафнутий Ефросинью… гм… В общем, попадались там сильные сцены. А стихи — дрянь. Для детишек сойдёт, дети (Матюшка последнее время всё считалочки да загадки стряпал). Но считалочки не искусство. Поглядите лучше на мою росомаху! Вон она, на верхней полке, рядом с бегемотом. Какая силища, какое напряжение формы! У-у-у!