Сын

Я готов этому поверить, потому что, наблюдая людей вокруг себя, я начал сомневаться в обязательности материнской любви. Она существует, это несомненно. Но бесспорно и то, что многие женщины этого чувства или вовсе не знают, или испытывают его, подобно самкам животных, лишь какое-то время — чаще всего в период кормления грудью.

Не так давно слушалось судебное дело, которое вызвало общее негодование. Женщина, еще молодая, признанная психиатрами вполне вменяемой и отвечающей за свои поступки, убила своего трехлетнего ребенка, потому что любовник предложил ей таким образом доказать любовь к нему.

Случай этот не единичен, и если общественное мнение было так взволновано, то лишь потому, что мы склонны считать, будто человек таков, каким мы хотели бы его видеть… Мы сконструировали себе идеального типического человека, меняющегося в соответствии с эпохой, и так за него держимся, что готовы объявить чудовищем или душевнобольным всякого, кто на него не похож. Разве сами мы не терзаемся, вдруг обнаружив (а это неизбежно), что и мы на него не походим? Не сталкиваемся ли мы с нашим первым в жизни разочарованием, когда в детстве начинаем подозревать, что наш отец или мать совсем не такие, как папа и мама из детской книжки?

Именно это разочарование я подстерегаю в твоих глазах с того времени, как ты стал наблюдать за нами. И если до сих пор мне не удалось ничего прочесть в твоем взгляде, то это, возможно, потому, что ребенок стыдится того, что обнаружил.

Глава 6

Пришло время, как это ни тягостно, рассказывать о Никола и годах моего отрочества, неразрывно связанных с его именем. Это объяснит кое-что в моем поведении по отношению к тебе, и ты, может быть, поймешь, почему я так настойчиво задаю тебе один и тот же раздражающий тебя вопрос:

— У тебя новый приятель?

Обычно я не ошибаюсь, и это совсем не мудрено. Когда я замечаю у тебя новые жесты, новые словечки, новые взгляды, это почти всегда означает, что появился новый знакомый. Ты злишься: заметив это, я как бы подчеркиваю, что у тебя нет собственного лица, что ты кого-то копируешь; поэтому я стараюсь расспрашивать тебя деликатно, в шутливом дружеском тоне.

Твоя мама и тут, как и во многом другом, поступает более решительно, потому что у нее есть свое совершенно четкое представление о том, что хорошо, а что плохо, что тебе полезно, а что нет, и, очевидно, она охотно выбирала бы тебе друзей сама.

Она не раз обвиняла меня в том, что я дурно выполняю свои отцовские обязанности, предоставляя тебе слишком много свободы, и я понимаю, что, случись с тобой что-нибудь, я буду нести за это ответственность.

Признаюсь тебе, это меня пугает. И пугает все больше, по мере того как ты становишься старше; я, как и многие другие отцы, с каждым днем теряю уверенность в себе.

Но даже твоя мать, будь она на месте моих родителей, не помешала бы мне дружить с Никола. Фамилии его я не называю по причинам, которые ты поймешь потом. Познакомился я с ним в пятом классе Ла-рошельского лицея, но в течение первых трех лет мы оставались лишь одноклассниками.

Он был выше меня ростом, рыжий, с веснушчатыми лицом и руками. Глаза у него были светло-голубые, очень ласковые.

Трудно поверить, но вовсе не так уж приятно быть сыном префекта — может, это и окружает тебя неким ореолом, но у многих вызывает недоверие и зависть; поэтому я отнюдь не гордился своим отцом, скорее, чувствовал себя в чем-то виноватым.

Это не единственная причина, почему я вырос таким застенчивым. Я застенчив по своей природе, всегда был склонен замыкаться в себе, как моя мать, которая в один прекрасный день сделала это навсегда.

Попытаюсь объяснить тогдашнее мое мироощущение. Замечал ли ты, что первые рисунки ребенка почти всегда изображают дом, похожий, по его представлениям, на тот, в котором он живет? Ты тоже рисовал такой. Этот дом — будь то ферма, пригородная дача или парижский дом, где запомнится каморка консьержки, лифт или лестница и маты перед дверями, — в самых мельчайших подробностях навсегда остается в памяти человека.

Я же, возвращаясь из лицея, неизменно видел перед нашей парадной дверью полицейских, которые кланялись мне, а при входе в вестибюль — надписи со стрелками по обе стороны лестницы:

«2-й этаж, левая сторона: Второе отделение — Делопроизводство департамента».

«2-й этаж, правая сторона: Третье отделение — Социальное обеспечение, здравоохранение. Вопросы труда и жилищные вопросы».

«Лестница С… — во дворе»…

Нас окружали серые лестницы, нумерованные коридоры, где гуляли сквозняки, и когда я стараюсь вспомнить первые свои впечатления об отце, прежде всего вижу старого швейцара с цепью на груди, сидящего за маленьким столиком перед обитой дверью.

Наши комнаты всегда были слишком велики, потолки слишком высоки, и, помню, мне постоянно говорили:

— Осторожно, не порви обивку.

Потому что в префектурах стены принято обивать гобеленами или обюссонами. Все вокруг было чужим. И дом тоже нам не принадлежал.

— Тс-с! — говорила мне няня. — У господина префекта прием.