Сын

Нгуен провел в интернате два дня. Он понимал: в отсутствие Лиен пребывание его здесь лишено всякого смысла. И все-таки не уезжал. Школьное начальство — все до единой женщины — жалели невезучего командира, ведь ему некуда было податься, а у человека как-никак отпуск. Они уговаривали его: оставайтесь, погостите еще. Но его удерживало другое — дети. Он был не так уж и чадолюбив. Когда последние несколько раз бывал дома перед уходом на Север, жена все пеняла ему: нет, мол, чтобы по-человечески взять дочку на руки. А он подержит ее на руках пять минут, и прямо невмоготу: малышка дергается, вертится, извивается — того и гляди вывалится на пол и вдобавок еще обмочит всего… Да и сейчас, у себя в части, редко когда заговаривал он с деревенскими детишками. И они почти не водились с ним. Он понимал, что не может найти общий язык с детьми, привлечь их к себе, и потому они не любят его, в отличие от прочих однополчан. Случалось, он переживал и мучился из-за этого. Здесь, в интернате, повторилось то же самое. Несколько раз, намереваясь свести знакомство с малышами, подходил он к ним во время игры. Они тотчас, как по команде, умолкали, настороженно глядя на него. А он терялся, не зная, с чего начать. Как-то он положил одной девочке руку на плечо. Она, дернув плечом, выскользнула: рука упала как плеть. Смешавшись вконец, он улыбнулся неловко. Никто из детей не улыбнулся в ответ. Один за другим они отошли в сторонку. Он вернулся в комнату, раздосадованный, угрюмый. Однако, чувствовал он, из глубины души его, покуда еще несмело, поднимается какое-то смутное чувство — мягкое, ласковое, но отравленное горечью. Он приехал в Ханой в воскресенье и, гуляя по берегу Озера[1] видел: вокруг полным-полно земляков с Юга. И почувствовал, как в сердце иглами впивается боль; душевному равновесию его пришел конец. А здесь, в Хайфоне, увидал он тысячи детей с Юга, совсем еще несмышленышами оторванных от родителей, от дома, от родины. И с пронзительной ясностью вдруг понял, какая страшная рана рассекла надвое страну. Что за взгляд у этих детей: удивленный, неприкаянный, словно они ищут глазами нечто такое, чего никак не увидишь…

На третий день познакомился он с восьмилетним мальчуганом. Тот, присев рядом, долго разглядывал часы Нгуена, потом вдруг спросил его:

— Дядя, а дядя, когда же Юг и Север объединятся?

Нгуен вздрогнул. Потом, улыбнувшись, ответил не то шутя, не то всерьез:

— Ты сейчас ходишь в третий класс, так ведь? Вот кончишь семилетку, потом — десятый класс. Тогда уж точно объединятся…

Мальчик встал и поглядел прямо в глаза Нгуену. Нгуен тоже поднялся со скамьи и, избегая его взгляда, пошел прочь. Ему казалось, он открыл в себе нечто дурное, недостойное и не вправе общаться с этим мальчуганом…

Во время уроков он ходил около классных комнат и тайком наблюдал через окна за детьми. Больше всего нравилось ему, когда кого-нибудь из них вызывали к доске. Смущенные, растерянные, увлеченные физиономии, едва достигающие середины черной доски пальцы с белым мелом… И голоса — то уверенные, то сбивчивые, виноватые… Этот южный говор, такой привычный для слуха! Чей голосок, знакомый и близкий, звучит вдруг в его ушах? Да, это она, Нгок, доченька… Он поспешил в комнату для гостей и, не раздеваясь, лег на кровать… В памяти всплыло лицо дочери. Маленькие пухлые губы ее раскрылись, она звала его: «Па… па…»

Он уткнулся лицом в вещмешок, поставленный в изголовье, и заплакал. Рядом, за стеной, какой-то малыш учил наизусть басню. «Важная мышь… э-э… Важная мышь… э-э… — твердил он. — Пошла далеко, на базар… э-э…»

Не раз и не два за эти дни Нгуен готов был уложить вещи и уехать, но так и не решился. Дети… Дети удерживали его здесь, бередили душу…

В субботу, под вечер, он зашел в проходную и присел на скамью. Там было полно детей. Сидя в углу, он наблюдал, как отцы с матерями, сестры, братья, пришедшие навестить малышей, разбирали их и уходили гулять в город. Вот в дверях появилась женщина в рабочей одежде, и тотчас из толпы стрелой вырвался мальчуган и, приплясывая, кинулся ей навстречу. Он обхватил мать ручонками, прильнул к ней. Она погладила его по голове, поправила повязанный на шее красный галстук и заморгала, стараясь сдержать набежавшие было от радости слезы. Нгуен с беспокойством и ожиданием поглядывал на дверь — точь-в-точь как стоявшие рядом дети. И появление каждого нового гостя, забиравшего с собою ребенка, немного успокаивало его. Но вскоре он снова начинал тревожиться: он опасался — вдруг к кому-нибудь из детей никто не придет.